Рассказы на ладони
Шрифт:
Юрико тут же поднялась и, не отнимая рукава от лица, произнесла слабым прерывающимся голосом: «Ну ты, я тебе обещаю! Я всё отцу скажу. Мамочка мне говорила, с этим Харуми, у него такая семья, не смей играть с ним. А ты, Тацуо, подлец, подлец!»
Сказав так, она побежала к своему дому, в котором смешались архитектурные стили Японии и Европы, уткнулась лицом в калитку. Плечи её подрагивали.
— Что ты сказала? Да твоя семья — деревенщина. А я твоего папашу и знать-то не желаю.
После этих слов Харуми стал подбадривать ребят, предлагая покачаться или же поиграть во
Харуми состроил постную рожу. И тут ему, видно, стало жаль Юрико, которая по-прежнему стояла у калитки, не делая попытки открыть её. Он подбежал к ней, хотел сказать ей что-то на ухо, но она крутила шеей, отворачивалась, он же приобнял её, всё хотел, чтобы она выслушала его.
Наконец, Юрико кивнула ему, взглянула в глаза, робко улыбнулась, ещё раз кивнула. Потом они вместе пошли к повозке. На сей раз Тацуо, Харуми, Юрико и ещё одна девочка сели вместе, а на другой стороне повозки обосновалось шестеро малышей. Тацуо и Харуми обнимали Юрико за плечи. Игра продолжалась.
Минут через пять крупные капли дождя затанцевали по листьям сакуры, упали на землю, забарабанили по повозке. Дети и не заметили, как сгустились тучи.
— Ого! Ночь уже. И холодно стало. Промокнем, промокнем!
— Ну и пусть дождь, ну и пусть промокнем!
Юрико хотела было подняться, но мальчишки придавили её за плечи, не давая уйти. Раз-два, раз-два — качались они, убыстряя темп.
— Не хочу больше играть, не хочу. Я замёрзла, я рассержусь.
Темень заволакивала город.
— Промокнем, пошли домой! — закричал Харуми. Он подпрыгнул, и тут же все мальчишки разбежались в стороны.
— Так нечестно! — закричала Юрико, оставшаяся сидеть на повозке, которую поливал и поливал дождь.
[1923]
Солнечный свет
Двадцать четвёртая осень моей жизни ознаменовалась тем, что в приморской гостинице я встретил девушку. Мы понравились друг другу.
Не наклоняя головы, она закрылась рукавом своего кимоно.
Видя это, я в который раз подумал, что мне следует избавиться от своей дурной привычки.
«Всё равно я тебя вижу».
«Но не всю же».
Её голос был нежен и игрив. Мне полегчало.
— Что-нибудь не так?
— Нет, всё в порядке. Правда, всё в порядке.
Она опустила рукав — её напряжённое лицо говорило о некотором усилии, которое понадобилось ей, чтобы встретиться со мной глазами. Я отвернулся. Передо мной был океан.
У меня была дурацкая привычка: смотреть человеку прямо в глаза. Многие ощущали от этого неудобство. Я и хотел бы избавиться от этой манеры, но мне становилось не по себе, если я не видел лицо собеседника. Но мне всякий раз делалось ужасно стыдно, когда я обнаруживал, что моё обыкновение осталось при мне. Я оправдывался тем, что эта привычка выработалась, наверное, после того, как родители умерли, и мне пришлось жить у чужих — и потому я только и делал, что пытался понять, чем грозят мне эти незнакомые лица.
Однажды я углубился в размышления
Я отвернулся от девушки. Океанский берег был освещён осенним солнцем. Этот свет пробудил во мне детские воспоминания.
После смерти родителей я прожил вместе с дедом в деревне почти десять лет. Дед был слепым. Многие годы подряд он сидел в одной и той же комнате, на одном и том же месте. Перед ним стояла жаровня с углями — он мёрз. Дед сидел, обратившись лицом к востоку. Постепенно разворачивался к югу. И никогда — к северу. После того, как я обратил внимание на манеру деда поворачиваться только в одном направлении, я ощутил настоящее беспокойство. Я просиживал рядом с дедом часами, но никогда не видел, чтобы он повернулся к северу. Словно электрическая кукла, которой положено через каждые пять минут поворачиваться только направо, дед смотрел только на юг. Это было немного скучно и немного жутко. Юг — это свет. И даже слепому юг кажется чуть светлее. Так мне казалось.
Потом я забыл о деде, а сейчас вспомнил снова — как он поворачивался к солнцу.
Мне хотелось, чтобы дед хоть раз повернулся к северу, и потому — ведь он был слепым! — вышло так, что я изо всех сил вглядывался в его незрячие глаза. И заключил, что привычка смотреть в глаза брала начало с тех дней, когда я жил ещё в родном доме. Я приобрёл её не в ту пору, о которой мне не хотелось вспоминать. Теперь я мог совершенно спокойно пожалеть себя — вот и всё. Открытие наполнило меня радостью — я был готов пуститься в пляс. Тем более, что в этот момент я так хотел преподнести себя той девушке наиболее благоприятным образом.
«Я уже привыкла, но всё равно немного стесняюсь».
Эти слова прозвучали как разрешение снова посмотреть на неё. Наверное, она хотела также сказать, что мои манеры показались ей вначале несколько странными.
Теперь я мог посмотреть на неё просветлённым взглядом. Девушка слегка покраснела, глаза её были хитрыми. «Теперь с каждым днём моё лицо будет казаться тебе всё менее незнакомым. Так что беспокоиться не о чем», — сказала она по-детски.
Я засмеялся. И ощутил прилив нежности. Она и дед связались в одно целое. Мне захотелось выйти на залитый солнцем океанский берег.
[1923]
Немощный сосуд
Антикварная лавка располагалась на перекрёстке. Перед входной дверью на тротуаре стояла фарфоровая статуя бодхисатвы Каннон ростом с двенадцатилетнюю девочку. Когда мимо проезжали трамваи, стеклянная дверь дребезжала, вместе с нею дрожала и статуя. Каждый раз, когда я проходил мимо лавки, мне становилось не по себе — а вдруг упадёт и разобьётся?
Однажды мне приснился сон…
Статуя вдруг покачнулась и стала падать. Я хотел поддержать её, но неожиданно руки Каннон отделились от туловища и обняли меня за шею. Я отскочил — было что-то жуткое в оживших вдруг руках безжизненной статуи и в холоде её фарфоровых объятий.