Рассказы, не вошедшие в сборники
Шрифт:
— Кого это «их»? — спросил парень. — Все это один человек наделал. Его фамилия Синглтон, он чокнутый.
— Синглтон был лишь орудием, — сказал Кэлхун. — Виноват Партридж. — Он залпом выпил напиток и поставил стакан.
Парень смотрел на него как на сумасшедшего.
— Партридж никого застрелить не может, — проговорил он сердито.
Кэлхун положил на стойку десять центов и вышел. Последняя машина завернула за угол. Толпа как будто поредела. Видно, при появлении катафалка люди разбежались. Какой-то старик высунулся из соседней скобяной лавки и упорно
— Насколько я понимаю, это были последние похороны, — сказал он.
Старик приложил ладонь к уху.
— Похороны ни в чем не повинного человека! — прокричал Кэлхун и мотнул головой туда, где скрылся катафалк.
Старик оглушительно высморкался. Выражение лица у него было не слишком любезное.
— Единственная пуля, которая угодила куда следует, — сказал он дребезжащим голосом. — Этот Биллер просто пьяница и барахло, он и тогда был пьян.
Кэлхун нахмурился.
— Зато уж остальные пятеро — герои как на подбор, — проговорил он ехидно.
— Да, прекрасные люди, — сказал старик. — Погибли, исполняя свой долг. Мы им и похороны закатили как героям — всем пятерым, — общие пышные похороны. Биллеровы-то родственнички побежали в похоронное бюро — мол, и Биллера к ним, да только тут уж мы все вмешались и не дали. Иначе это был бы позор.
«Боже правый!» — подумал Кэлхун.
— Одно доброе дело сделал Синглтон — избавил нас от Биллера, — продолжал старик. — Теперь бы еще кто-нибудь избавил нас от Синглтона. Живет себе не тужит в Квинси, спит-ест задаром, а мы с вами за это налоги платим. Пристрелить бы его тогда на месте!
Это было так чудовищно, что Кэлхун онемел.
— А если уж решили держать его там, пускай платит за харч и квартиру, — сказал старик.
Кэлхун смерил его презрительным взглядом, повернулся и пошел. Он пересек улицу и направился к скверу перед муниципалитетом; он шел, не разбирая дороги, — лишь бы подальше от этого старого дурака, и чем скорее, тем лучше. Под деревьями стояли скамейки. Кэлхун отыскал свободную скамейку и сел. У входа в муниципалитет какие-то зеваки наслаждались видом «тюрьмы», где Синглтон был заточен вместе с козлом. Кэлхуна пронзило чувство дружеского сострадания. Ему вдруг показалось, будто его самого бросают в уборную: щелкает висячий замок, снаружи беснуется ревущая толпа, и он с ненавистью разглядывает ее сквозь прогнившие доски уборной. Козел издает неприличный звук; вот воплощение общества, к которому он прикован!
— А тут шестерых дядей убили, — послышался какой-то странный голос.
Он вздрогнул.
Маленькая белая девочка, сунув в рот бутылку «кока-колы», сидела на песке у его ног и следила за ним с независимым видом. Глаза у нее были такие же зеленые, как бутылка. Она была босая, волосы белесые, прямые. Бутылка с цоканьем выскочила изо рта, и девочка сказала:
— Это сделал гадкий дядя.
Кэлхун как-то сник — так бывает, когда сталкиваешься с детской непосредственностью.
— Нет, — сказал он, — не гадкий.
Девочка сунула
— Люди его обидели, — объяснил он. — Они были плохие, злые. Что бы ты сделала с теми, кто тебя обидел?
— Постреляла бы всех.
— Вот и он то же самое сделал,— сумрачно сказал Кэлхун. Она по-прежнему сидела на песке, не спуская с него
глаз. Казалось, сам Партридж смотрит на него ее бездумным взглядом.
— Вы травили его и довели до безумия, — сказал Кэлхун. — Он не хотел покупать значок. Разве это преступление? Он жил здесь как посторонний, и вы не могли этого вынести. Одно из основных прав человека, — продолжал он, глядя в прозрачные глаза девочки, — это право не подражать дуракам. Право быть не как все. Господи, да просто право быть самим собой!
Не спуская с него глаз, она закинула ногу на ногу.
— Он гадкий, гадкий, гадкий! — повторила она. Кэлхун встал и, глядя прямо перед собой, пошел прочь.
Гнев застлал ему глаза туманом. Было трудно различить, что творится вокруг. Две школьницы в ярких юбках и курточках метнулись ему под ноги, визжа:
— Купите билет на конкурс красоты! Вы увидите сегодня вечером, кого Партридж изберет королевой азалий!
Он отпрянул в сторону, но их хихиканье сопровождало его до самого муниципалитета и дальше. Наконец он остановился в нерешительности; перед ним была парикмахерская, видимо пустая и прохладная. Помедлив, он вошел.
Клиентов не было, парикмахер поднял голову из-за газеты. Кэлхун попросил постричь его и блаженно опустился в кресло.
Парикмахер был высокий изможденный парень, глаза у него, казалось, выцвели. Он выглядел человеком, который тоже страдал. Подвязав Кэлхуну простынку, он уставился на круглую голову клиента, словно это была тыква и он прикидывал, как ее лучше разрезать. Потом повернул его к зеркалу; оттуда на Кэлхуна глянуло круглое, совершенно заурядное и наивное лицо. Выражение его мгновенно сделалось жестким.
— И вы тоже, как все, хлебаете эти помои? — спросил Кэлхун воинственно.
— Как вы сказали? — переспросил парикмахер.
— Что, все эти дикарские ритуалы идут парикмахеру на пользу? Ну все, все, что здесь творится? — проговорил Кэлхун нетерпеливо.
— Да прошлый год сюда, на праздник, целая тысяча приехала, — отвечал парикмахер. — Ну а в этом году вроде бы и побольше, как-никак трагедия.
— Трагедия, — повторил Кэлхун, поджав губы.
— Из-за шести убийств, — пояснил парикмахер.
— Это трагедия?! — возмутился Кэлхун. — А что вы думаете о другой трагедии — о человеке, которого здешние дураки травили до тех пор, пока он шестерых не пристрелил?
— А, вы о нем, — протянул парикмахер.
— О Синглтоне, — сказал Кэлхун. — Он был вашим клиентом?
Парикмахер принялся стричь. При упоминании имени Синглтона лицо его выразило какое-то особое презрение.
— Сегодня вечером конкурс красоты, — сказал он. — А завтра концерт джаз-оркестра. В четверг после обеда будет большой парад в честь королевы…