Рассказы о базарах, гусарах и комиссарах

Белокопытов Александр

— В деревню, — отвечает он. — Хочется просто по траве походить, на лугу в тенечке полежать.

Ему и вправду хочется лечь в траву, стать для мира невидимым и пролежать так всю оставшуюся жизнь, чтоб никто не беспокоил.

— Фи-и, — отвечает жена, — как неинтересно, в деревню…. Ну, развеселил. Скажи-ка мне лучше вот что: долго мы будем в этой пятикомнатной двухуровневой халупе прозябать? Надоело! Не хочу жить в этой хибаре, хочу жить в отдельном особняке.

— Дом в деревне, — подсказывает он.

Жена испепеляет его взглядом, такие шутки ей непонятны.

— Нет,

сегодня ты решительно не в себе. Дай-ка мне лучше баксов, куплю я себе новых тряпок, а то с тобой с тоски подохнешь.

Получив деньги, говорит напоследок:

— И вообще, Быков, тебе по твоей работе, давно надо не быком быть, а бычарой, лоб-то у тебя, как у профессора.

А ему по-прежнему грустно и поило не помогает.

Звонит мобильный телефон, предлагается ему немедленно поехать по серьезным делам бычачьим, а он ни в какую, отказывается, все ему надоело.

Другой бык не понимает его, пытается переубедить:

— Ты же в стаде, Бык, а у нас, сам знаешь, какие законы: вход — рубль, выход — червонец. Зря ты так. А уж племенным быкам это точно не понравится.

— Ну, и плевать, — отвечает он. Грустно ему, и все.

Как бы там ни было, но однажды не вернулся он домой, смолола его мясорубка жизни, поехал он по своим бычачьим делам, и завалили его, как быка на бойне.

Жена его долго не переживала, нашла себе другого быка, даже бычару, со лбом твердокаменным, с холодным сердцем, и укатила с ним в Африку, на сафари. О нем скоро и забыла. Слишком он был чувствительным, а быть слишком чувствительным в этой жизни нельзя, а уж ностальгировать, и подавно, непозволительная это нынче роскошь, пропадешь.

УПРАВА

Солдат возвращается с войны, весь битый-перебитый, всякого лиха натерпелся, — в чем душа держится! — долго дома не был, на Чечню ходил.

Доковылял кое-как до своей деревни, встречает его жена на пороге, от неожиданности дар речи потеряла… Не ожидала. Но показывает, что рада, говорит кое-как:

— Здравствуй, Вася! Я — снеслася… — и руками разводит. Ведет его в избу, сама глаза прячет.

Глядит солдат, а там семеро по лавкам сидят, все черненькие, вроде как детки его, все сопливые да золотушные. Уходил-то когда на войну, деток не было, а тут — полон дом. Повздыхал он, посокрушался, хотел от ратных трудов отдохнуть, раны залечить, да делать нечего, надо семью кормить. Свое доброе хозяйство без него в полный упадок пришло, а всю землю в округе заезжие лихие люди скупили.

Почесал солдат голову, пошел к заезжему человеку, нынешнему господину, на работу наниматься. Пришел, глядит, а господин-то — кавказец! «Что ж такое? — думает. — Я перед ними никогда шею не гнул, пулям не кланялся, а тут на тебе! Так не пойдет». Пошел к другому господину, а там опять кавказец! Пошел к третьему — и там та же песня. Погоревал солдат, да делать нечего, — нанялся в батраки. И пошел хребет ломать. Трудится, рук не покладая, лишнюю копейку домой старается вышибить.

Вот настал день расчета. Приходит он на господский двор, а приказчик, тоже кавказского вида, говорит ему:

— А

ведь тебе, Вася, нынче ничего не выходит, то да се, да трали-вали, так что это ты еще господину должен остался.

«Что такое? Как так?» — ничего не может уразуметь солдат, пошел со двора восвояси… Следующий месяц еще пуще прежнего вкалывает, хлещется, хочет все упущенное наверстать… Приходит в день расчета, а гундосый приказчик ему и говорит:

— Ты, Вася, и в этот раз плохо работал, то да се, да трали-вали, так что ничего тебе не причитается, а наоборот, ты еще хозяину должен остался.

Постоял солдат в недоумении, ничего понять не может, сгорбился и пошел восвояси… Вышел на проезжий тракт. «Брошусь, — думает, — с горя под колеса, не могу этого беспредела видеть».

Недолго и простоял, вот летит навстречу тройка, лошади, что борзые собаки, несут… Только собрался он под колеса кинуться, да резвые лошади перед ним как вкопанные остановились… А из пролетки седой генерал молодцевато выскочил: в лентах, в орденах, усы лихо закручены, один глаз под черной лентой. Подбежал он к солдату, поднял его с колен, облобызал и по имени назвал. Тут и солдат генерала признал, под его началом он в Чечне воевал. Спрашивает его генерал:

— Что ж ты после ратных трудов не отдыхаешь, раны не залечиваешь, а вроде как милостыню собираешь? Зря, что ли, мы с тобой столько лет шеи не гнули, пулям не кланялись.

И рассказал ему солдат все как на духу.

— Вот оно что? — удивился генерал. — Ну да ничего, эту канитель мы с тобой живо растрясем. Нам ли, видавшим виды, в своем доме не управиться. Садись.

Прямиком к господскому дому и подъехали… Вот уже и расторопный приказчик летит к ним, сломя голову… Достал генерал нагайку и, ни слова ни говоря, давай толстую морду охаживать, в пыли валять… Тут и сам господин бежит.

— Кто такие? — кричит. — Что за произвол? — Увидел генерала, оскалился.

А генерал и его взял в оборот, да так, что искры из глаз посыпались…

— Кому говорено, морды некрещеные, сидеть за линией, носа не высовывать! — так рявкнул на них генерал, что в господском доме стекла посыпались и полетел новоявленный господин со своей дворней кубарем за черту, в свое тридевятое царство поганое.

После этого подъехали они ко второму помещичьему дому, и там справедливый генерал управу навел. А напоследок и с третьим господином по совести разобрался.

Отряхнул он пыль, пот после трудов праведных, выпил с солдатом полштофа водки, подкрутил усы и поехал по своим безотлагательным делам дальше. А солдата за главного оставил, мир и порядок блюсти.

НЕВЕЗУХА

Один парнишечка никак не мог на работу устроиться. Не берут его и все. Говорят, что он немного того, туповатый, хоть и косая сажень в плечах, а работник из него никудышний будет, смекалки ему недостает. Ну, насчет этого они, пожалуй, частично правы, большим умом он никогда не блистал, да и в школе через пень колоду учился, ну и что с того, с кем не бывает, огрехи молодости.