Рассказы о Данилке

Соболев Анатолий Пантелеевич

– Да ребят же кормить надо, молоко-то свое было, а теперь чо? говорила тетя Лена и заливалась слезами под сочувственные вздохи соседок.

– Оно, конечно, так, - соглашался дед Савостий и опять за свое: Хорошо бы, не отравлено, продать можно, а то совсем пропащее дело зарывать.

Женщины вздыхали, горестно смотрели то на корову, то на хозяйку, а солнце весело всходило, и ему не было никакого дела до того, что творится на земле.

Данилка увидел, как Коля с лопатой прошел за пригон, все молча проводили его взглядом. Все уже знали, что ночью Коля бегал в милицию и что за углом дома нос к носу столкнулся с бандитом и тот от неожиданности выстрелил в землю из обреза, а когда прибыли милиционеры, бандитов

и след простыл.

– Собаку и то не пожалели, - прошамкал дед Савостий.
– Как бешеные волки вызверились.

"Собаку? Какую собаку?" - подумал Данилка и вдруг похолодел от недоброго предчувствия.

Он кинулся за Колей. За амбаром, вытянувшись и неловко подогнув ноги, лежала Зорька.

– Они ее повесили, - сказал Коля и начал ожесточенно копать яму.

Данилка смотрел на мертвую собаку, и слезы сжимали ему горло.

– Вот тащили.
– Коля показал след на земле.

Данилка представил, как, чуя смерть, упиралась Зорька и как тащили ее и ругались "они". Повесили собаку на конце бревна верхнего венца пригона. На бревне все еще болталась обрезанная веревка. Это Коля отсек ее. Данилка не выдержал и заплакал. Коля прижал его к себе.

– Тут плачем не поможешь, тут по-другому надо.

Голос его зазвенел, и рука крепко, до боли, сжала Данилкино плечо.

– А почему она их не кусала?
– спросил сквозь слезы Данилка.

– В толк не возьму, - раздумчиво сказал Коля.
– Наверное, петлю издаля накинули.

Он вдруг оттолкнул от себя Данилку и догадливо прищурил глаза.

– А ведь это, поди, Митька сделал, Первухин. Он ловкач петли издали кидать. Ей-богу, он!
– И чем дальше говорил Коля, тем больше в голосе его звучала уверенность.
– Ну погоди, мы тебя выведем на чистую воду! погрозил он в тот конец села, где жил Митька, кулацкий сын.

Зорьку закопали, и Коля ушел. Данилка остался один. Он сидел и смотрел на свежий холмик, под которым лежала теперь Зорька, и вдруг вспомнил, как года четыре назад, когда он был совсем еще маленьким (теперь, перейдя во второй класс, Данилка считал себя взрослым), вышел он утром на крыльцо и не поверил своим глазам. Перед ним сидела Зорька, которую он не видел несколько дней, а возле нее копошились щенята! Зорька в знак приветствия постучала по земле хвостом, умильно поглядывая на кусок пшеничного хлеба с маслом в Данилкиной руке. Сидела она царственно, а малыши ползали возле ее ног и не обращали никакого внимания на Данилку. У Данилки глаза разбежались: он не знал, на которого из них смотреть. Два щенка были как Зорька - пестрые, белое с черным; один - весь черный, а лапки белые, будто в вязаных носках; а еще один - весь белый с черными ушами. Зорька улыбалась и постукивала хвостом. Щенок, у которого были черные уши, вдруг чихнул, тонко и смешно, чихнул так, что не удержался на лапках и шлепнулся на животик. Данилка засмеялся. А Зорька мела хвостом по земле, поднимая легкую пыль. Данилка отдал кусок хлеба с маслом собаке. Зорька, вытянув шею, не вставая с места, осторожно взяла кусок, постучала хвостом в знак благодарности и начала есть, слизав сначала масло. Щенки тыкались носом в кусок, пробовали его сосать. Зорька снисходительно и терпеливо ждала, когда ее несмышленыши отстанут от хлеба. Когда щенята отступили, Зорька легла на живот и, зажав кусок передними лапами, съела его до крошки. А щенята вдруг заторкали ее в бок, повалили и, поскуливая, стали жадно сосать. Данилка сел на корточки и следил за ними. А Зорька лежала на боку и смотрела то на Данилку, то на щенят, и в глазах ее были ласка и довольство. На крыльце появилась бабушка, Данилка закричал в восторге:

– Бабушка, бабушка, у Зорьки щенки!

Бабушка всплеснула руками, засуетилась:

– Ах, раскрасавица, ах ты моя матушка, вывела на свет своих деток-то! Сейчас, сейчас,

касаточка, я тебя покормлю!..

Бабушка вынесла кусок мяса с костью и дала Зорьке.

– Ешь, моя голубка, ешь, набирайся сил, а то они тебя всю высосут, эти разбойники. Ах, какие красавцы!

Зорька ела, поглядывая на бабушку, на Данилку и на свое непоседливое потомство.

Зорька была красивой собакой, серая, с белыми и черными пятнами, с вислыми черными ушами, со светлыми бровями и черным, всегда влажным носом. Длинная волнистая и шелковистая шерсть покрывала ее, и Данилка любил выбирать из нее застрявшие репьи. Она была на редкость чистоплотна. Мать Данилки, которая не терпела никаких собак, Зорьку пускала даже в чистую горницу.

Какое прекрасное было тогда утро! Какой подарок преподнесла всем Зорька! А теперь она лежит под свежим холмиком желтой глины. Горько-горько на сердце у Данилки, и он никак не может понять: зачем убили Зорьку?

ЗИМНЕЙ ЯСНОЙ НОЧЬЮ

Звонкая лунная ночь распахнула морозную, синим огнем сверкающую степь. В темном небе стыла яркая остекленевшая луна. Широкая заснеженная равнина, сияя ее отраженным светом, терялась где-то вдали, в мглистой бледности горизонта.

Гнедко охотно нес кошевку по накатанному зимнику, и мерзлая дорога гудела под копытами.

– Отойди, срежу-у!
– озорно кричал отец и свистел по-разбойному. Они возвращались от бабки.

Гнедко стриг ушами, прислушиваясь к голосу хозяина. Данилка, закутанный в собачий тулуп с подоткнутыми полами, весело вертел головой, смотрел, как стелется под копыта гулкая дорога, как взблескивают голубым огнем снежинки на сугробах, как работает лоснящаяся ляжка Гнедка с черным расплывчатым тавром, как рядом, не отставая, бесшумно скользит короткая тень кошевки, и чувствовал себя хорошо и удобно.

Бабка оставляла их, сокрушалась:

– Студено на дворе-то! Переночевали бы, куда спешить? Мальчонка ить!

Данилке скоро десять, а бабка все еще считает его маленьким. Такие разговоры не по душе ему.

– Опять же по деревням неспокойно, - упрашивала бабка, а сама хлопотала над внуком, укутывая его шарфом и подтыкая под ноги в нагретых валенках полы тулупа.

– Живы будем - не помрем!
– весело пообещал отец и, завалившись в кошевку, гикнул на коня. Молодой, сильный жеребец, настоявшийся на морозе, с места взял рысью.

Когда выскочили за околицу, ударил в лицо ветер, и у Данилки от восторга перехватило дух. Отец же простуженным голосом запел:

Соловьем залетным юность пролетела...

Здорово, покачиваясь в кошевке, лететь в лунную ночь, вдыхать морозный запах тулупа, настывшего сена, крепкого конского пота, слушать, как скрипит под полозьями зернистый снег, как свободно, радостно фыркает конь, слушать, как с приятной хрипотцой в голосе поет отец, и чувствовать его, тяжелого и сильного, рядом. Данилка рад, что едет с отцом: ему так редко это выпадает. Отец вечно занят работой, мотается по району: то кулаков раскулачивает, то посевная у него, то уборочная, то едет в Новосибирск на партийную конференцию. Появляется дома усталый, с запавшими щеками, мать говорит: "Пожалел бы хоть себя, сгоришь на работе".
– "Не время жалеть, - отвечает отец.
– Ни себя, ни других. Сейчас вопрос решается - уцелеет Советская власть иль не уцелеет. А ты о жалости..."

Отец неделями не бывает дома и, когда видит Данилку, удивляется: "Гляди-ка, подрос! Так и вымахаешь - не замечу. Как учеба?" Узнав, что сын получил очередной билет ударника, который выдавался каждую четверть лучшим ученикам, довольно улыбается в рыжеватые усы и говорит: "Ты грызи науку. Советской власти грамотные люди нужны. Мы вот вам унавозим землю, посеем как умеем. Может, что и не так, ума, может, не хватает, но сеем с чистой совестью. А урожай вам снимать, новому поколению, образованному".