Рассказы о Данилке

Соболев Анатолий Пантелеевич

Отец очень жалеет, что не пришлось ему поучиться в школе. В страшной нужде жил он при царе, пас хозяйских коров, батрачил на кулаков, а как гражданская война грянула, так в партизаны ушел, с Колчаком воевал. Был командиром. Там и большевиком стал. А у бабки, от которой только что уехали, встретился однажды он со своим старшим братом Иваном, что у Колчака служил. Бабка не дала им тогда постреляться, но потом, в бою, когда партизаны вышибали колчаковцев из села, встретились они. Рубанулись насмерть. У отца отметина на плече с тех пор. После боя он похоронил своего брата. И до сих пор каждую весну ходит к

нему на могилку: то оградку покрасит, то холмик подправит. Обелиск со звездой поставил, на удивленные вопросы отвечает: "Если б жив остался, Советскую власть принял бы". Данилка слышал, как однажды мать сказала отцу: "Чего ты сердце надрываешь? Если б не ты его, он бы тебя".
– "Росли ведь вместе, - ответил отец, - вместе нищету мыкали. Не то маюсь, что в бою убил, а то, что не сберег его для новой жизни, не раскрыл глаза, когда у матери встренулись. Заморочили ему голову, вот и стал за белых воевать. А что ему белые! Он же всю жизнь хребтину ломал на хозяев, им же богатства умножал. Теперь-то задним умом мы все умны, а тогда попробуй разберись: куда податься, за кого воевать, да еще такому темному парню, как Иван. По гроб не прощу себе, что не раскрыл я ему глаза, не растолковал..."

Данилка вдруг заметил, как справа вдоль дороги катит белый круглый ком. Сначала он не понял, что это такое, потом разобрал - заяц-беляк. Зайчишка то садился и настороженно поднимал длинные уши и стриг ими, как ножницами, то срывался и, подкидывая куцый зад, катил дальше.

– Заяц!
– в восторге заорал Данилка.
– Заяц!

– Где?
– весело отозвался отец.

– Вон, вон!
– Сын тыкал рукой в сторону беляка.

– Ату его!
– громко закричал отец и пронзительно, как Соловей-разбойник, свистнул.

Заяц сделал высокий прыжок и полетел под горку через голову, поднимая за собой снежную искрящуюся пыль.

– Держи его, держи!
– кричал отец и хохотал.
– Ну нагнали страху косому! Теперь верст десять отмахает без передышки.

Восторг охватил Данилку оттого, что он первым увидел косого, и от озорного свиста отца, и от ровного бега Гнедка, и от этой прекрасной морозной ночи.

А мороз давил, и, казалось, все вокруг звенело от стылого лунного света. Ночь достигла своей высшей силы и красоты.

– Гляди, месяц рукавицы надел, - сказал отец.

Данилка посмотрел на небо: вокруг луны был размытый ореол в три кольца, и они, налитые яростью, дымились. За кольцами далеко мерцали звезды.

– Пап, а почему звезды мигают?

– Спать хотят, а чтоб не уснуть - моргают. Ты хочешь спать?

– Не-е...

– Как захочешь, так поморгай, - засмеялся отец.

– А ты хочешь?

– Я?!
– удивился отец.
– Не-ет! Разве можно спать в такую пору! Гляди, какая красота!

Отец повел кнутовищем вокруг. Гнедко принял этот жест на свой счет и понес еще быстрее. Отец опять запел:

Соловьем залетным юность пролетела...

Он любил эту песню. Данилка слушал отца, смотрел в горящее исступленным светом круглое лицо луны, на ее дымные кольца-рукавицы, и на душе было радостно и легко.

Он любил и этот начищенный до блеска диск луны, и эту глухую степь, убегающую мерными валами во мглу ночи, и храп Гнедка, и скрип полозьев.

Фыркал Гнедко, из

ноздрей его валил пар, поблескивала сбруя, и все так же равномерно и сильно работала его ляжка, закуржавевшая морозным инеем, и в глаза неслась волнистая снежная зыбь.

Когда отец остановил коня и вылез из кошевки, чтобы подтянуть ослабшую подпругу, Данилка ясно услышал тишину. Свет, красота и сила ночи ощутились еще явственнее, обступили еще ближе, и мальчишка замер, чувствуя что-то вечное и великое в природе, замер перед необъятным миром, частицей которого он был, и в душе его возникло то чувство понимания величия и бесконечности вселенной, которое возникает у человека в редкие минуты прозрения.

Заскрипели отцовские шаги, он тяжело опустился рядом и спросил, глядя, как, расставив задние ноги, шумно делает свое дело Гнедко:

– Ты не хочешь?

– Не-е...
– ответил сын.

Закончив, Гнедко, не дожидаясь понукания, тронул с места. Отец пошевелил вожжами, и конь перешел на рысь.

И снова сугробы побежали навстречу, плотнее стал бить воздух в лицо, и снова Данилка ощутил радость быстрой езды. Данилка смотрел на луну и видел какие-то темные пятна на ней, казавшиеся материками, какие бывают на карте полушарий.

– Пап, а почему на луне не живут?

– А чего там делать! Разве там такую красоту найдешь, как на земле? Погляди - это ль не красота!

Данилка опять посмотрел вокруг и опять согласился с отцом, что такой красоты нигде не сыщешь.

Въехали в лес, который давно поджидал их, затаенно и молча темнея зубчатой грядой и этим зарождая в сердце мальчика какую-то непонятную тревогу.

Густой осинник тускло светил стволами. Данилка с радостной жутью косил глазом в таинственные, темные дебри, ожидая за каждым деревом горящие волчьи глаза. Потом пошел ельник, уснувший под пластами снега, и в нем было еще сумрачнее - луна плохо пробивалась сквозь высокие деревья, и Данилку еще больше охватила робость, и он плотнее прижался к отцу. Гнедко бежал, чутко прядая ушами и тревожно косясь на темноту лесной чащобы; только отец сидел как ни в чем не бывало и спокойно курил цигарку, пуская приятный махорочный дым.

Когда вынырнули из леса, Данилка облегченно вздохнул. Гнедко тоже побежал веселее. Внизу, в лощине, затемнели бугры приземистых домов, занесенных по самые крыши снегом. Это было село, о котором отец всегда говорил с ненавистью: "Осиное гнездо". Кулацкое, богатое село. Оно лежало на полпути от бабушки к дому.

Кошевка заскользила вниз под извоз, раскатилась на ухабе и ударила со всего маху правым полозом в выбоину. Данилка чуть не вылетел из кошевки. Отец чертыхнулся, сани вкатили в глухой переулок. И тут правая оглобля отлетела, кошевку развернуло поперек дороги.

– Тпру-у-у!
– Отец натянул вожжи и соскочил с кошевки.

Гнедко остановился, тяжело поводя боками. Отец осмотрел оглоблю, с досадой сказал:

– Завертка лопнула. Вот черт! И хозяева поуснули все.

В деревне стояла тишина, даже собаки не брехали, попрятались от мороза. Светило два-три окошка.

– Посиди, - сказал отец, - я схожу.

Отец пошел к ближайшей избе, долго стучал, наконец ему открыли.

Вернулся отец, ругаясь:

– Кулачье! Веревки на завертку жалко.