Рассказы о книгах
Шрифт:
Вместо А. Орловского были приглашены уже испытанный И. Иванов и А. Зауервейд. К гравированию привлекались все светила гравировального искусства: С. Галактионов, И. Ческий, Ф. Иордан и другие.
Крылов тщательно отредактировал все старые басни и впервые добавил новую, седьмую часть (или "книгу", как стал называть он теперь), в которую вошли 26 новых басен. Всего в издании помещено 165 басен. Здесь же впервые Крылов отметил басни, заимствованные по сюжету или переведенные. В общем числе басен таких оказалось тридцать четыре38.
Книга поступила в Цензурный комитет 2 апреля 1824
Тираж книги для своего времени весьма значителен: 10000 экземпляров. Разумеется, какое-то количество (вероятно, 100), как и иллюстрированного издания 1815 года, вышло в виде роскошных "подносных" экземпляров, часть (не более 300 экземпляров) -- с гравюрами, но в худших отпечатках, а все остальные -- вовсе без гравюр, с одним портретом автора.
У меня есть все три вида издания. Никакой разницы, кроме качества отпечатков гравюр, качества бумаги и величины полей, между первым и вторым видами нет. Только портрет Крылова в экземплярах второго вида гравировал уже не И. Фридриц, а И. Степанов, причем подписано не "гравировал", а "копировал". Ясно, что работу своего сына А. Н. Оленин не пожелал дать с уже "усталой" доски, и портрет отгравировали заново.
С этой же степановской доски портрет оттиснут (и очень плохо) в общем (безгравюрном) тираже басен.
На печатных обложках, сохранившихся в моем экземпляре удешевленного вида, значится цена 12 рублей. По "Росписи" Смирдина видно, что экземпляры с гравюрами второго вида стоили 20 рублей. Экземпляры "подносные", первого вида -- в продажу не поступали.
При описании басен издания 1815 года я уже говорил о том, что степень редкости всех трех разновидностей -- обратно пропорциональна их качеству. Наиболее редкими оказались удешевленные безгравюрные экземпляры, напечатанные в количестве неизмеримо большем, чем дорогие и "подносные" с иллюстрациями. Эти -- просто редки, а дешевые, предназначенные "для народа",-- ненаходимы.
* * *
На "подносном" экземпляре иллюстрированного издания басен Крылова 1825 года на листе форзаца имеется дарственная надпись Крылова: "Алексею Николаевичу Оленину от сочинителя". На следующем листе Крыловым собственноручно написано такое стихотворение:
"Прими, мой добрый меценат,
Дар благодарности моей и уваженья.
Хоть в наш блестящий век, я слышал, говорят,
Что благодарность есть лишь чувство униженья;
Хоть, может быть, иным я странен покажусь,
Но благодарным быть никак я не стыжусь.
И в простоте сердечной
Готов всегда и всем сказать, что на меня
Щедрот монарших луч склоня,
Ленивой музы и беспечной
Моей ты крылья подвязал.
И может без тебя мой слабый дар завял
Безвестен, без плода, без цвета
И я бы умер весь для света.
Но ныне, если смерть свою переживу,
Кого, коль не тебя, виной в том назову.
При мысли сей мое живее сердце бьется.
Прими ж мой скромный дар теперь
И
Что благодарностью, не лестью он дается.
И. Крылов
Апреля 18 дня 1826 года".
Стихотворение это Иван Андреевич Крылов, вероятно, не без настояния самого "доброго мецената", не оставил безвестным, а довел до всеобщего сведения, напечатав в альманахе Дельвига "Северные цветы" за 1828 год.
Таким образом, роль Оленина как "друга-мецената" была, казалось бы, подтверждена самим Крыловым в печати.
Однако ни сам Оленин, ни официальные биографы Крылова, проливавшие, не жалея, слезы умиления по поводу "сердечной признательности" великого баснописца к своему "благодетелю", не заметили весьма тонкой иронии в этом, на первый взгляд, столь почтительном "мадригале".
Роль Оленина-мецената в стихотворении сводится к тому, что он, "щедрот монарших луч склоня" в сторону баснописца, тем самым, как говорит Крылов:
Ленивой музы и беспечной
Моей ты крылья подвязал.
В переводе с обычного эзоповского языка баснописца это можно понимать так, что "меценат" просто-напросто лишил свободы "беспечную музу", опекаемого им сатирика. Слово "подвязал" может иметь двоякое значение.
Двойственная роль А. Н. Оленина, который, под видом самой искренней дружбы к Крылову, по заданию правительства проводил негласную, "направляющую" форму политического над ним наблюдения и неофициальной цензуры, была давно ясна самому Ивану Андреевичу. Эта "дружеская", под видом "добрых советов", цензура уже не раз показывала свои коготки, куда более острые, чем у цензуры официальной:
В басне своей "Соловьи" Крылов недвусмысленно говорил о собственной участи:
"А мой бедняжка соловей.
Чем пел приятней и нежней,
Тем стерегли его плотней".
Дочь Оленина, Варвара Алексеевна, объясняя позже библиографу В. Ф. Кеневичу скрытый смысл некоторых крыловских басен, против басни "Соловьи" сделала собственноручное примечание, гласящее, что басня эта написана "Для батюшки -- А. Н. Оленина". Варвара Алексеевна точно знала, что под "соловьем" Крылов подразумевал себя, и под "стерегущим его" -- Алексея Николаевича Оленина39.
Крылов понимал, что без Оленина ему будет еще труднее. И он делал из своего "мецената" ширму не только для сатиры.
Когда разразились события 14 декабря 1825 года, Крылов, отнюдь не полностью разделявший взгляды восставших, посчитал своим долгом быть на Сенатской площади.
Сами декабристы, завидев массивную фигуру баснописца, закричали ему из каре, чтобы он немедленно уходил. Восставшие всячески оберегали от риска крупных писателей, в том числе и Крылова. Крылов понял, что он на площади бесполезен, и мудро, не заходя домой, прямо пошел к Олениным, где и рассказал о своем похождении, которое было вызвано якобы простым любопытством. "Я думал, что пожар",-- говорил баснописец, надеясь, что всем известная анекдотическая его страсть смотреть пожары спасает его от ответственности.