Рассказы о литературном институте
Шрифт:
И предложил, что когда один идет в туалет, другой должен за ним приглядывать, чтоб мимо не наворотил, а как наворотил, то ему, Гребенкину, докладывать.
Поднялся хохот и стон! Где плакать, где смеяться — никто не знает… Только поняли, что дело — кранты. И даже не из-за туалета… С туалетом, ладно, все правильно. Но что свобода, которая — залог творчества, зажимается в общаге на корню, и никем иным, а именно товарищем фантастом Гребенкиным. Вот тебе и первый друг студентов!
Не надо нам таких председателей студкомов. Пусть лучше, как был председателем космоса, так им и остается. А на земле пусть другие люди проблемы решают, земные, а не фантасты.
Через
И он из студенческого главкома опять простым и знаменитым фантастом стал. Сразу гонору в нем поубавилось. Вот что значит людям посты давать, пусть и общественные. То хоть обычным фантастом был, а то сразу таким инопланетяниным заделался, что своих перестал узнавать. Разве так можно? А если бы его каким партийным начальником сделали в то время, я думаю, он бы нас всех совсем заездил.
Не дай Бог никому быть слишком сытым, богатым и начальником.
Сразу из человека — неизвестно в кого превратишься.
КАМЫШАН ИЗ КАМЫШИНА
У Валентина Камышана много добрых друзей в Москве. Куда он ни поедет, ни пойдет — обязательно с какими-нибудь добрыми людьми познакомится. А в Москве добрых людей — навалом. А уж в Литинституте — особенно. Всякий хороший человек в Литинституте ему друг и приятель. Потому что он сам всем — первый друг. Никогда ничего плохого не сделает — и чай не украдет у товарища, который зазевался, и девушку не уведет, не поманит ее деньгами… А, наоборот, что-нибудь хорошее всегда сделает, банку какую-нибудь в портфеле принесет, а в банке — радость для друга-студента плещется… Когда я узнал, что фамилия у Валентина — Камышан, то сильно она меня заинтересовала. Я подумал, что с такой фамилией он должен быть только из Камышина и больше ниоткуда. «Дай, — думаю, — спрошу… А вдруг угадаю? А ему будет приятно, что я не знал, а точно его родной город назвал». И спросил.
— Ты, Валентин, из Камышина родом?
— Почему это из Камышина? — удивился Валентин.
Я немного растерялся, думал, он сразу кивнет и признается.
— Да-а, — говорю, — фамилия у тебя такая… очень с Камышиным созвучна.
— Нет, я не из Камышина, я из Краснодарского края… — тихо проговорил Валентин и вдруг надулся, обиделся что ли?
— Ладно, — хлопнул я его по плечу, — из краснодарского так из краснодарского… Я вон из Томской области приехал… И тоже ничего, даже хорошо… Откуда ни приехали, отовсюду — хорошо, потому что там — родина.
Так он мне и не признался. А я подумал: «Нет, дорогой друг, ты кого угодно провести сможешь, только не меня. Я-то точно знаю, что ты из Камышина. Меня — не проведешь!» Так и остался я при своем твердом мнении, что Валентин — из Камышина. Только стесняется признаться. А чего стесняться-то? Радоваться надо!
Ходил Валентин всегда неразлучно с портфелем, так же как и Иван Кириллович Чирков, любимый наш преподаватель по физкультуре. Только, в отличие от Ивана Кирилловича, портфель у него был поменьше размером и руку не так сильно оттягивал. И — не мудрено. Валентин-то еще не успел столько добра накопить, сколько Иван Кириллович за жизнь свою удивительную и многотрудную насобирал. Каждому по рангу — и свой портфель со своей жизненной поклажей,
Так что Валентин везде и всюду с портфелем был, только что в душ его не брал. Я все думал, что он там самое дорогое носит — рукописи, чтоб никто не покусился на записи. А то народу-то лихого везде полно, и в общежитии тоже. Все что угодно могут украсть, и образ удачный, и умную мысль, а то и целое стихотворение с рассказом — никому доверять нельзя. Беги потом, доказывай, что это — твое. Скорее инфаркт схватишь — чем докажешь. Народ-то всюду не только ушлый, но и — наглый. «Мое!» — будет кричать, хоть ты к стенке его ставь, расстреливай. Потому что стихотворение хорошее, а раз хорошее, значит — его. Так что пишущему человеку надо добро свое крепко оберегать, потому что везде и всюду крадут, свои же пишущие братья-хищники — и строчки, и страницы, и главки, и целые романы могут прибрать. А эти строчки самые — часть твоей души, а душой разбрасываться нельзя.
Так я и думал, что он в портфеле, как Хлебников в наволочке, часть души своей — драгоценные страницы — носит. Оказалось, нет. Оказалось, там банка с пивом! Я как-то спросил:
— Что там у тебя в портфеле, рукописи, наверное?.. Хлебников с наволочкой ходил, а ты с портфелем… — А я портфели тоже люблю. У меня у самого был портфель в Томске. Я в нем водку в бар проносил.
Бармену — барыш, а мне — выпивка бесплатно. Хороший был портфель, мощный, двадцать бутылок туда входило, из крокодиловой кожи… Потом портфель порвался, а бармена арестовали…
Открыл Валентин заветный портфель, а там — трехлитровая банка с пивом красуется, и рыбки хвост торчит.
— Будешь? — спрашивает меня невозмутимо, даже как-то буднично. Он пиво больше водки любил.
— Не знаю… — Говорю удивленно, ожидал-то увидеть другое. — Давай, что ли, выпью стаканчик… Налил он мне стаканчик и дальше с портфелем пошел, как профессор… А я за него порадовался. «Вот же, — думаю, молодец, какой! Хоть один нормальный, оказался! Никакие рукописи в портфеле не носит, не трясется над ними! Больно ему это надо! А носит — банку с пивом. И этой банкой с пивом все жизненные преграды прошибает, молодец!»
Учился Валентин, скорее всего, на поэзии, — а может, и на прозе, — я так и не узнал. Я не спросил, а он не сказал. О многом разговаривали, а об этом — не довелось. А какая по большому счету разница? На чем бы не учился, главное — чтоб человек был хороший.
Был Валентин невысок ростом, но ладно и крепко скроен, и на земле стоял крепко, основательно. Не разгильдяй какой-нибудь, которого ветром качает… Выйдет до туалета, а его качает, штормит, и рубаха пузырем, словно против ветра идет… А в общежитии и ветра никакого нет! А Валентин станет, ноги расставит и стоит крепко со своим портфелем, как монумент, хрен его сдвинешь. Была в нем какая-то основательность и еще хозяйственная жилка, предпреимчивость, что ли…
В общежитии он постоянно не жил, появлялся редко, но метко, где-то еще кем-то работал и имел от этой работы комнату. Так что помимо учебы была у него еще нормальная трудовая деятельность, чтоб совсем в доску не заучиться. А то некоторые до того заучивались, что имя и фамилию свою забывали и откуда приехали. Так что он работой своей как бы оберегался от слишком интенсивного общения. Жил на две квартиры: то у себя где-то прятался, отдыхал, то в общежитии у нас появлялся с тяжелым портфелем… Жил своей неспешной, кропотливой и основательной жизнью, большая часть которой для нас, студентов, была тайной, покрытой мраком.