Рассказы о любви
Шрифт:
— Берите конфеты…
В Ржеве сошли на перрон. Холодный ночной воздух жёг лицо, под ногами кувыркались жёлтые листья.
— Наденьте, просквозит… — сняла она с шеи шерстяной шарф.
— А вы?
— Ничего, я привыкшая…
С мужем Ксения разошлась через год после свадьбы, но до сих пор не могла успокоиться.
— Бросил он нас… — кусала она губы. — А я бы и сейчас жила… Мне ведь уже тридцать…
— Ну что же тогда мне говорить?
— А вам сколько?
— В два раза больше, чем в паспорте, — сострил я. — Писатель,
— Так вы совсем старик… — рассмеялась она. И вдруг широко открыла глаза: — Счастливый, вы живёте дважды…
— А такое ли это счастье?
Мне сделалось грустно.
Я подумал, что мне уже давно не с кем перемолвиться. Или помолчать. Таким для исповеди остаётся дорога.
— Вот вы меня про жену спрашивали… — водил я по столу хлебные крошки. — Какая там любовь! Мы давно живём по привычке, жалим друг друга… И сын, как чучело, набит нашими колкостями. Раньше думал, ради него терплю, а он растёт неуч, лодырь… Эх, Ксения, как ужасно везде быть своим, когда кругом чужие! Ладно бы ещё в Бога верил — нёс свой крест, так и в Бога…
Ксения слушала, не отрываясь, казалось, ещё чуть-чуть, и она расплачется.
Наконец, я выговорился, стало легче.
— А что, Ксюша, можно к вам приехать?
Она посмотрела не мигая — так заманивают русалки.
— Приезжайте… У нас в школе учителей не хватает…
И отвернулась к окну.
— А знаете, ведь у меня педагогическое образование, я раньше в интернате для слепоглухонемых работала… А потом ушла… Раз увидела, как девочки пожатием рук рассказывают о приставаниях интернатовского сторожа… Так не перенесла стыда…
— Господи, а вы-то здесь при чём?
— Как при чём? Невыносима стала своя полноценность и при этом абсолютное бессилие…
В глазах у неё стояли слёзы, губы дрожали.
«Истеричка», — мелькнуло у меня.
— А калеки? В церковь мимо идёшь — не знаешь, куда руки-ноги деть! Нет, нам грех жаловаться, мы по сравнению с ними боги…
Она задёрнула занавеску.
— А дауны? Разве они виноваты? — И посмотрела так, будто я знал ответ.
— И дались вам эти дауны… — проворчал я с глухим раздражением. — Да и так ли мы далеки от них? — Я указал подбородком на спящих: — Разве «нормальные» нам ближе?
Она вздохнула:
— Вы и, правда, чем-то от них отличаетесь…
— Белая ворона… — безнадёжно махнул я.
И она опять была готова меня жалеть.
В тамбуре, куда я вышел курить, стоял грохот. От тряски я вцепился в лупившийся краской поручень и не заметил, как открылась дверь.
— Можно я с вами постою? — перекрикивала шум Ксения. — Одной страшно, да и за стенкой храпят… И как они могут спать?
Она редко куда выбиралась, и теперь её глаза возбуждённо блестели. Мы стояли очень близко, когда я разгонял дым, наши руки соприкасались, но я заговорил совсем не к месту.
— Представляете, Ксюша, что сегодня в журналах печатают — читать стыдно…
Я
— В нашу глухомань и птица-то редкая долетит…
Залилась краской и, отвернувшись, стала ковырять растрескавшуюся стену.
А я опять подумал, не уехать ли в Себеж?
К стеклу, гримасничая, липла луна.
— На неё долго нельзя смотреть… — спиной загородила её Ксения. — Бабушка говорила: «Луна душу притягивает»…
— Это у кого есть…
Она посмотрела с удивлением:
— А как же без души? Душа и у камня есть…
Я глубоко затянулся.
— По вашему, Ксения, люди добрые?
— Конечно, добрые… — убеждённо кивнула она. — Только многие несчастны, как вы…
Я смял окурок.
— Да вы, прямо, цыганка, может, ручку позолотить?
Она вспыхнула до корней волос.
— Нежная вы душа, — взял я её за локоть, — пойдёмте в купе…
Ксения гостила у тётки в Воронеже, и в столице была проездом.
— Тяжело у вас, — выносила она приговор. — Торопятся, бегут, как на пожар… А куда торопиться? Где ждут, туда всегда успеешь…
— Вас-то дома ждут?
— Ещё бы, я же с подарками…
А я вспомнил, как часто, в одиночестве присев на дорожку, хлопал себя по коленям: «Ну, пора, нечего кисели разводить…»
Жизнь, как поезд, катилась по рельсам, но её колёса стучали для нас по-разному.
«Тебя никто не ждёт, — слышалось мне, — никто, никто, никто…»
В Себеже поезд стоял две минуты.
— Ну, прощайте… — просто протянула она руку.
Пожимая узкую, тёплую ладонь, я не выдержал:
— Вы необыкновенная, Ксюша… Вы себе цену не знаете… Дай Бог вам счастья…
Она покраснела:
— Будет вам…
И, выдернув руку, взялась за поклажу. На решётчатой подножке обернулась:
— И вам счастья…
На мгновенье мне неудержимо захотелось сойти следом. Бросить всё и уйти в ночь! Но проводница уже поднимала железные сходни…
Вернувшись в купе, я долго не мог успокоиться, всё вокруг ещё хранило её присутствие. Я вышел в тамбур — она была и там. Занимался рассвет, прислонившись через кулак к холодному, дребезжащему стеклу, я смотрел на бледное, розовеющее небо, на медленно тускневшую луну, а подо мной с прежней силой стучали колеса…
Любовь на иврите
Одно из моих воспоминаний — сон. Поднимая вуаль, я ем пресную мацу, которую отец принёс из синагоги. На дворе — пурим, когда напиваются так, что не отличают перса от иудея, и отец плеснул нам, детям, красного вина. Весна пришла рано, цвёл миндаль, и в местечке сушили бельё, развесив на верёвках поперёк улицы. Отцовский пиджак на ветру бьёт в стекло, мать на кухне ощипывает курицу, а в углу под часами с кукушкой дед читает «Шма, Исраэль!».
— У тебя глаза, как мысли раввина, глубокие и загадочные, — говорит мальчик напротив, — а твоя вуаль — как молитвенное покрывало… Подаришь мне сердце?