Рассказы о пластунах
Шрифт:
Санитар, разобрав вожжи, сказал «н-но», чмокнул губами, телега дрогнула, качнулась и медленно двинулась к синевшей за полями роще. Старый казак в надвинутой до ушей пилотке, держа вожжи в руках, неторопливо шагал рядом: со стороны могло показаться, что крестьянин возвращается домой с поля.
Когда осталось до рощи не более пятисот метров, откуда-то слева ударили тяжелые минометы. Мамка не слышал ни свиста мин, ни разрывов. Он только увидел, как, бросив вожжи, упал на дорогу, лицом в пыль, санитар, и почувствовал, как тряхнуло телегу. Никифор приподнялся, сел, посмотрел на лошадь. Белая кобыла широким лбом упиралась в землю, передние ноги ее подломились,
Мамка слез с телеги. В это время санитар приподнял голову. Усы и брови у него были в пыли, нос вздрагивал, верхняя губа подергивалась, и наконец он чихнул, содрогнувшись всем телом. В другое время Никифор сказал бы казаку «будь здоров» и посмеялся б над его видом, но сейчас было не до смеха: впереди на дороге снова выросли дымные столбы — обстрел продолжался.
Санитар, преодолев страх, встал. Вдвоем с Мамкой они сняли с телеги и отнесли в кювет сначала сержанта Грушко, потом раненного в голову казака. Сами прилегли там же.
Обстрел кончился.
— До ночи тут сидеть придется, — сокрушенно сказал санитар, — раньше не подберут.
Никифор не слышал, но по движению губ и по безнадежному выражению лица говорившего догадался, о чем ведет речь санитар. Он взглянул на Грушко и покачал головой.
— Его сейчас в санбат нужно, — сказал Мамка. — Пойдем кобылу выпрягать.
Они выпрягли убитую лошадь, связали оглобли, положили раненых на телегу и потащили ее по сухой пыльной дороге. Боль в пояснице у Никифора сначала была такая, что его мутило. Потом она притупилась, словно растеклась по всему телу. Мамка не глядел вперед. Он лежал грудью на постромках, связывающих оглобли, и непрестанно переставлял ноги, стараясь, чтобы они не отстали от корпуса, который всей тяжестью висел на постромках. Рядом с ним, плечом вперед, мелко перебирая ногами, шел санитар. На шее у него, как веревки, надулись темные жилы, усы, с которых он не успел отряхнуть пыль, свешивались вниз. Так и шагали они до самой палатки медпункта, стоявшего в роще при дороге.
Когда телега остановилась, санитар, пригнувшись, вылез из постромок, а Никифор не смог, упал, увлекая за собой оглобли, на дорогу. Очнулся он уже ночью в медсанбате.
Слух возвратился к Мамке довольно быстро. Хуже обстояло дело с поясницей. Она медленно обретала эластичность, болела, и Никифор долго не мог ходить, а потом стал передвигаться, опираясь на палку.
— Як кобель с перебитым задом, — говорил он о себе, — сверху здоровый, а ноги волочатся.
Никифору казалось, что выздоровление его затягивается от безделья. Была б работа, и спина прошла бы быстрее. Всю свою сознательную жизнь Мамка работал, в колхозе и дома не умел он сидеть без дела и считал труд лучшим лекарством от всяких недомоганий. Однажды весной, во время пахоты, он провалился в яму с ледяной водой. На другой день его начало трясти и ломать. Мамка попросил трактористов растереть его керосином, оделся потеплей, сел на трактор и всю ночь пахал. Утром он уснул в вагончике и проснулся к обеду здоровым человеком. «На тракторе всю лихоманку из меня повытрясало», — сказал он товарищам, твердо веря, что так оно и есть на самом деле.
Вот и теперь, в медсанбате, он, едва став ходить, принялся искать себе работу. Медсанбат размещался по хатам в пустой, покинутой жителями польской деревне. Мамка ходил из хаты в хату и был очень доволен, что ему удавалось где-нибудь помочь перенести стол, лавку или еще какой-нибудь тяжелый предмет. Когда он что-либо нес, спина
Но дела «посурьезней» не попадалось, чаще Мамку сердитые сестры выпроваживали из «палат», и он, сокрушенно качая головой, брел в хату, где жили выздоравливающие. Там садился играть в домино или заводил долгую беседу с Игнатом Юрченко, пожилым казаком из станицы Смоленской. Лицо у Юрченко маленькое, все иссечено морщинками, глаза желтые, с искрой, говорит он тихо, но очень внятно. Мамку привлекают в нем хозяйственность и рассудительность.
— Жалкой жизнью мужики тут живут, — негромко говорит Юрченко, попыхивая самокруткой, — в избах грязь, земли — полоски, ну какую технику на таком клочке пустишь?
— А помещичью усадьбу видел? — спрашивает Никифор. — В два этажа, как наш колхозный клуб. А он там один с двумя дочками жил.
И они не устают сравнивать, удивляться, негодовать. Вспоминают свое колхозное раздолье, удивляются серости и терпению здешних мужиков, негодуют на помещика и его управляющего, которые так придавили крестьян. И оба уверены, что дальше здесь так жить не будут. Вот кончится война — и пойдет у польских мужиков другая жизнь, без помещика, который сбежал с немцами. Оба жалеют, что в селе нет никого из местных жителей, а то бы сейчас, на досуге, не торопясь, самое время поговорить с ними.
Однажды, путешествуя по селу, Мамка забрел на кухню. Возле двух походных котлов лежала горка кряжистых поленьев. В толстой, забитой в землю колоде торчал топор.
— Можно дров порубать? — спросил Никифор.
— Рубай на здоровье, — ответил повар.
Мамка снял черкеску, поплевал на ладони и принялся за работу. Потом он чуть ли не на четвереньках шел в свою палату, но к вечеру боль прошла, и на другой день Никифор опять подался на кухню рубить дрова.
— Вот доброволец, — удивлялся повар, — давай хоть борща тебе миску насыплю — за труды.
— Не треба борща, — отвечал Мамка, — дрова мне вроде лекарства прописаны.
На кухню зашел врач, лечивший Никифора. Он увидел своего больного за работой и всплеснул руками. На его круглом безбровом лице появилось выражение ужаса.
— Это кто же вам разрешил? — опросил он.
— Да я сам, — ответил Никифор, — для спины очень хорошо.
Мамку изгнали с кухни, и повару попало за то, что он разрешает больным работать в своем хозяйстве.
Тогда Никифор пристроился в приемное отделение — помогал принимать раненых и грузить их на машины при отправке в госпиталь. Здесь он оказался незаменимым человеком: никто из санитаров не умел так мягко и нежно вынести раненого, так ловко уложить его и так ласково поговорить с ним, как это делал Никифор. В этом тяжелом, с большими огрубевшими руками мужчине было столько добродушия и доброжелательности, мягкости и душевного тепла, что раненые, прошедшие через его руки, говорили:
— Ты и впрямь как мамка, фамилия-то тебе уж очень подходит.
Врач-эвакуатор покровительствовал Никифору, негласно принял его в свой штат и даже говорил с начальником медсанбата о том, чтобы совсем оставить Мамку при эвакоотделении — другого такого не сыщешь. И тот согласился с доводами эвакуатора. Неизвестно, какими путями, но слух об этом разговоре дошел до отделения выздоравливающих и вызвал различные толки.
— Конечно, — заметил Юрченко, — жизнь тут легкая, не то что на передовой, а только для здорового казака это не дело. Как кому, а я бы от одного больничного духа занемог.