Рассказы о пластунах

Монастырев Владимир

Мальчишка молча вздохнул и прикрыл свои яркие глаза синеватыми старческими веками.

Гутина я знал давно — до войны еще мы с ним служили рядовыми в одной роте. На фронте снова встретились. Марк Гутин носил капитанские погоны и занимал должность адъютанта старшего, а попросту говоря — начальника штаба в одном из пластунских батальонов. Худощавый, остроносый, с острыми маленькими глазками, он выглядел очень моложаво, но как-то посуровел, внутренне усох, что ли. Да и немудрено — война прошлась по нему всеми четырьмя колесами: в Киеве погибли его мать и сестра, сам он три раза был ранен.

Я знал, что Марк любит и знает музыку — до армии учился в консерватории по классу фортепьяно, — что

он дня прожить не может без стихов и таскает в планшете томик Багрицкого. Мне было известно, что он питает слабость к сладкому и стыдится этого, считая непростительным для мужчины. В общем, я много знал о Гутине, но о том, что он неравнодушен к детям, не подозревал. С наружностью его это как-то не вязалось: холодновато-вежливый, подтянутый, всегда застегнутый на все пуговицы, он в моем представлении никак не укладывался в раздел любвеобильных добряков, которые легко изливают на детишек нежность своей души и быстро завоевывают их расположение. Но, видимо, знал я о Марке Гутине далеко не все. С Венькой у них дело сладилось на удивление быстро: диковатый мальчишка сразу привязался к строгому капитану, холодновато-корректный Марк оттаивал в присутствии Веньки.

Пластуны долго, до самого января сорок пятого, стояли в обороне, на передовой было сравнительно тихо, и Вениамина оставили в батальоне — пусть подкормится, придет в себя. Прежде чем попасть к пластунам, парнишка два месяца скитался, пробираясь на восток. На запад он двигался вместе с матерью — их угнали в Германию. Мать умерла, и Венька ушел, твердо решив вернуться в Россию. В свои одиннадцать лет мальчишка видел столько горя, что другому хватило бы на всю жизнь.

Прошло немного времени, и Венька Муравьев превратился в щекастого румяного парнишку. В глазах его погасли волчьи огоньки — стал он смотреть на мир доверчиво и с любопытством. Тут его и окрестили Веньчиком, и это ласковое имя очень шло к его круглой, посвежевшей мордашке.

Пользуясь затишьем на фронте, строевое и политическое начальство проводило в штабе дивизии различные совещания и семинары, на которые нередко вызывали и Марка Гутина. А он обязательно брал с собою Веньку. Дело в том, что у парня обнаружились незаурядные музыкальные способности. У него был абсолютный слух, он на лету схватывал любую мелодию. Глядя на его руки, Марк неизменно приходил в восторг: пальцы у Веньчика были поистине музыкальные — длинные, чуткие, сильные пальцы. Гутин раздобыл ему мандолину, и мальчишка со сказочной быстротой научился на ней играть. Но мандолина не ахти какой инструмент. Гутин твердил, что Венькины руки созданы для клавиатуры. В селе, где размещался штаб дивизии, в доме священника, стояло чудом уцелевшее пианино. К этому пианино Марк и тащил Веньку при каждом удобном случае.

Гутин и сам тосковал без инструмента, хотя никому в том не желал признаваться. Но я-то знал. Я видел, как он, словно нехотя, садился за пианино, как загорались его глаза, как вздрагивали от нетерпения пальцы, которые он медлил положить на клавиши.

Я очень хорошо помню, как мы первый раз пришли в этот дом, прилепившийся к зданию костела. Жителей выгнали из села немцы, когда готовили здесь оборонительные рубежи. Комнаты были пусты, массивная мебель расставлена вдоль стен в казарменном порядке. Смеркалось, мы завесили окна плащ-палатками и зажгли принесенные с собой свечи.

Марк попробовал инструмент.

— Вполне приличный, — сказал он. — И не расстроен. — Помолчал и с силой ударил по клавишам.

Бам… бам… бам… бам…

— Тут вступает оркестр, — сказал он, не поворачивая головы. Я прикрыл глаза, и мне показалось, что я в самом деле слышу оркестр, слышу это удивительное, грохочущее, как обвал, вступление. Первый концерт для фортепьяно с оркестром

Чайковского. Зал консерватории на улице Герцена, блестящие трубы органа, черные фраки и белые манишки оркестрантов, выдвинутый вперед рояль с крышкой, поднятой, как черное крыло… Все это в ту пору было от нас так далеко и вдруг так близко придвинулось, что я даже головой тряхнул, чтобы избавиться от наваждения.

А Веньчик сидел, вцепившись длинными пальцами в подлокотники кресла, приоткрыв рот, широко распахнув свои серые глаза. В его воображении концерт Чайковского вызвал какие-то иные картины, и оркестр он себе представлял иначе, но все равно музыка захватила его властно, и он не мог оторвать взгляда от рук Марка Гутина.

Марк стал давать мальчику уроки музыки. Венька учился читать ноты, а раз в неделю ухитрялся побывать в штабе дивизии и поупражняться в игре на пианино.

Я с удовольствием бывал у них в батальоне. Если случалось брать материал у соседей, то ночевать старался попасть к Гутину. Его землянка под тремя накатами бревен была невелика, но «обставлена» со вкусом: нары не сплошные, а вытянуты по стенам, как полки в вагоне. В центре — круглый стол. Видимо, потому, что он был круглый, за ним могло разместиться несметное количество гостей. По стенам — аккуратные полочки, на них, рядом с жестяными кружками, две банки из-под консервов, в них всегда свежие полевые цветы. Потом, когда наступили холода, цветы уступили место хвойным веточкам.

В землянке, кроме Гутина и Веньки, жил майор Сосин, заместитель командира батальона по политической части. Это был большой, очень сильный физически и очень добродушный и разговорчивый человек. Прямая противоположность Гутину. Может быть, поэтому они так прочно «притерлись» друг к другу. Во всяком случае, всюду они селились вместе, и я не помню случая, чтобы между ними возникло какое-то несогласие. К Веньчику Сосин относился с мужской нежностью, парнишка отвечал ему крепкой привязанностью. Венька любил майора, но совсем не так, как Гутина. Тут уж сравнений и быть не могло. Марка Веньчик боготворил.

Я любил вечера, когда в землянке задергивалось оконце, зажигался универсальный светильник военного времени — латунная гильза с фитилем, и Веньчик садился на нарки, подобрав под себя ноги, вооруженный мандолиной. Сосин обычно сидел, вытянув ноги в громадных сапогах, подпирая широкой спиной стенку. Марк лежал, подложив руки под голову и глядя в потолок.

Веньчик начинал с импровизации. Это у него здорово получалось: он причудливо переплетал знакомые мотивы и какие-то неведомые мелодии. Мандолина в его руках то грустила, то рассыпалась смехом, то слышались суровые ноты и четкие маршевые ритмы. Потом тихо-тихо наигрывал Венька что-нибудь очень знакомое — «Землянку» или «С берез неслышен, невесом…». Сосин воспринимал это как приглашение: откашливался и негромко начинал петь. Голос у него был теноровый, мягкий, он поднимал песню все выше, выше. Где-то в середине куплета неожиданно вступал Марк. Он вторил басом, будто прикрывал и поддерживал начатое Сосиным.

…Так что ж, друзья, коль наш черед, Пусть будет сталь крепка, —

выводил майор. И Марк вторил ему:

…Да будет сталь крепка…

И уже вместе, согласно выговаривали они:

…Пусть наше сердце не замрет, Не задрожит рука!..

Суровая и нежная песня трогала самые глубокие душевные струны, и, когда певцы заканчивали, я говорил им взволнованно и благодарно: