Рассказы о прежней жизни
Шрифт:
И вот теперь этот культурный профессор сидел рядом с Мокрецовым, смотрел через очки в книгу и пел в уме разную похабель. Жаль, Мокрецов раньше с ним не встретился. А то бы он тот раз показал жене, как не давать переключаться.
«Вот привязалась, сволота! — выругался вдруг голос. — Хоть бы путное что. Хоть бы эта… как она? — «тебе половина и мне половина…»
Профессор откашлялся, глянул искоса на Мокрецова, опять уткнулся в свою книгу и запел внутренним голосом: «Моя милка, как бутылка…»
«Век бы тебя не слышать! — обозлился
Обиженный Мокрецов прошагал аж в передний салон и там остановился, ухватившись за поручень.
Он сначала смотрел перед собой и не сразу поэтому заметил, что остановился как раз рядом с молодой женщиной. Только когда женщина шевельнулась неуверенно, словно бы собираясь подвинуться, Мокрецов увидел внизу ее рыжий начес. И тут же, еще ниже, он увидел круглые белые коленки, выглядывающие из-под кожаной мини-юбки, и не только, будем откровенны, одни коленки.
Теперь Мокрецову полагалось бы сесть рядом с дамочкой, но под каким соусом это сделать, учитывая совершенно пустой трамвай, он не знал. Мокрецов, вообще, при разговоре с прекрасным полом обходился двумя словами. Жене своей он говорил обычно: «Пошла, зараза!» — а чужим женщинам, с которыми его иногда сталкивала судьба, — «Пошли, что ли?» Сейчас пускать в ход такие слова было вроде рановато, других Мокрецов не знал, и поэтому он продолжал остолбенело торчать на месте, не сводя глаз с этих самых не только коленок дамочки.
«Ну, че пялишься, рожа? — сказал кто-то словно бы внутри мокрецовского уха. — Че ты, вообще, здесь приклеился? Мало тебе, козлу, места в вагоне?»
И в тот же момент женщина сердито потянула юбку на колени, но не добилась успеха и прикрыла их сумочкой.
«Она! — сообразил Мокрецов, невольно пятясь. — Во кроет!.. Будь здоров!»
Он попятился через проход и сел рядом с пареньком в болоньевой куртке и дерматиновой фуражке.
Паренек, похоже, дремал, сдвинув на глаза свой картузик. По крайней мере, он совсем ни о чем не думал — иначе Мокрецов услышал бы, раз у него открылась такая способность. Но продолжалось это недолго. Внутренний голос паренька сокрушенно вздохнул и заговорил, словно продолжая прерванную мысль.
«Все люди как люди, — сказал он. — Как люди, понял?.. А ты?.. Ты же нелюдь. Тебе только бы пожрать да накеросиниться — вот и все интересы. Ну-ка, скажи: сколько лет книжек не читал? То-то! Как нз школы выперли, так ни разу и не притрагивался. Скоро уж, наверное, роспись свою ставить разучишься…»
Внутренний голос паренька, хоть и резал напрямик, был, однако, не злой, а какой-то увещевательный, сочувствующий, что ли, и странно действовал на Мокрецова: расслаблял его и словно бы опечаливал.
«Вон парк культуры проезжаем, продолжал зудеть голос — Ты зачем в него ходишь — вспомни? На карусели покататься? Фигу! Пивная там рядом с каруселью. Рыгаловка твоя любимая. И у тебя это, у жеребца, называется:
«Верно! — крутнул головой Мокрецов. — Верно, в елкин корень!»
Паренька, видать, внутренний голос тоже пробирал — он все ниже клонил голову и сутулился. Мокрецов же, видя его переживания, размяк совершенно и в конце концов дошел до такого сложного состояния, в котором смешались и жалость к этому пассажиру, и уважение, и собственные какие-то надежды, и черт его знает что еще. Впрочем, сам Мокрецов так подробно объяснить не сумел бы, он только чувствовал непривычную расслабленность и телячью нежность.
Они вышли па одной остановке, и ноги сами понесли Мокрецова вслед за пассажиром в картузике, хотя ему было вроде не по пути. Где-то под ложечкой у Мокрецова шевелилась тревога, что вот если сейчас парень скроется из виду, то он так и не узнает чего-то важного, не докумекает, упустит.
Раза два пассажир оглядывался — и тогда Мокрецов сбавлял шаг, делал безразличный вид просто так гуляющего. Они прошли мимо зоопарка, миновали базар, обогнули стадион и оказались на длинной и пустой полудеревенской улице. Тут пассажир остановился и кивком головы поманул Мокрецова к себе. Губы у Мокрецова невольно раздвинулись в извинительной улыбке, он как-то по-собачьи вильнул шеей и стал приближаться. Парень тоже как будто слегка улыбнулся, хотя издали трудно было разобрать. Мокрецов подошел совсем близко. Парень, резко оскалившись, ударил его тупоносым ботинком в коленную чашечку. Боль выстрелила в затылок — Мокрецов замычал и согнулся.
— Ходишь, шакал! Нюхаешь! — сквозь зубы сказал парень, — Я тебя, гада, определил! С Пашки полторы косых вытянул — с меня захотел! На тебе полторы косых!.. На! — и он еще дважды пнул задохнувшегося Мокрецова в правый бок.
Наверное, Мокрецов на минуту отключился. Потому что, когда он поднялся, вялыми руками стряхивая пыль, парня уже не было рядом. Вообще, на всей улице не маячило ни одной фигуры. Мокрецов стоял один, не решаясь сделать хотя бы шаг — сильно ломило в боку и коленке.
«Ну, что, Федя, скушал? — спросил знакомый уже голос. — Вот до чего ты докатился — урки тебя за своего принимать стали.»
Мокрецов суеверно оглянулся.
Ни рядом, ни вдалеке никого не было. Хоть бы курица или собака.
«Мой! — обожгло Мокрецова. — Мой голос!.. И там, в трамвае, тоже был мой…»
Какой-то острый комок стал толчками подниматься у него из желудка и никак не мог выйти наружу.
Содрогаясь от икоты, Мокрецов сел на глинистый край кювета. Прямо в пыль.
Комок постепенно разбухал, теплел, плавной волной подступал к горлу.
Потом у Мокрецова защекотало в носу, и он молча заплакал.