Рассказы о прежней жизни
Шрифт:
И вот тогда, каюсь, отважился я на злодейство.
Соорудил немудреную снасть, смотал ее, утолкал в спичечный коробок, коробок — в карман. Полиэтиленовый мешочек — под будущий улов — за брючный ремень. Сверху рубашкой-распашонкой примаскировал. Наковырял чернвков под коровьими лепешками — в другой коробок (не с банкой же тащиться). Зарядился, значит, и, с независимым видом просто так гуляющего, отправился в сторону рыбных угодий. По дороге короткий прутик подобрал, метра в полтора — длинное-то удилище на канавах ни к чему.
Иду себе, помахиваю прутиком, репьи сшибаю. Кругом жара и
Но возле служебного домика, прямо под запретительным плакатом, намалеванным на бросовом куске жести, стоит голубой, форсистый «жигуль», на каких здесь преимущественно ресторанная обслуга гоняет.
Я было затормозил — не начальство ли какое нагрянуло?
Когда гляжу — прямо против «жигуля», за горбатой толстой трубой, переброшенной через кювет, у тихой заводи-прогалинки сидит рыбак. Сидит, покуривает, сдвинув на глаза непременную белую кепочку. Две удочки у него укреплены на рогульках. А из брезентового мешка, лежащего рядом, три карпьих хвоста высовываются. И по хвостам этим видно, что зверюги там лежат!., не меньше чем под три кило каждый.
— Здравствуйте, — сказал я рыбаку, не переходя пока на его сторону. — Ну, и как оно? Поклевывает?
— Поклевывает, поклевывает, — буркнул он таким тоном, за которым явственно пропиталось: «Ступай себе мимо!»
Так он здесь открыто, по-хозяйски, расположился и так недружелюбно-начальственно ответил мне, что я подумал: из своих кто-нибудь, на досуге балуется.
Я потоптался, прутиком по штанине пощелкал и спросил:
— Ну, а как же насчет запрета? Здесь вроде запрещено ловить? Бон и объявление висит.
Спросил тонким почему-то голосом, подрагивающим, а получилось — словно бы ехидно, с намеком.
Рыбак долго молчал, все ниже клоня голову. Губы у него сжимались в полоску, желваки набухали. Я решил уже, что он и слова больше не проронит. Но рыбак, резко вскинув подбородок, вдруг заговорил.
— Перераспротак твою в перетото и в перевотэто! — с невыразимой горечью сказал он. — Всю неделю мантулишь на этом пекле!., наверху! на лесах! Выполняешь и перевыполняешь! Санатории-профилактории им, гадам, строишь — в рот их, в нос, в уши, в потроха! Раз в неделю соберешься отдохнуть по-человечески — и тут тебя догонят! Там запрещено, здесь запрещено, кругом запрещено! В гробу только не запрещено!.. А им можно! Им все можно!.. Там сидит… прорабишка какой-нибудь, мастеришка, начальник хренов, дерьмо, козявка — а весь в коврах, в телевизорах, бабах — в импорте, в бриллиантах! Такие деньги получают ни за что! Да ещё воруют, паразиты!..
Я молчал — подавленный, обалдевший! Рыбак же все больше распалялся.
— Воруют! — воздел он руки. — Как воруют-то!! — и выхватив из кармана сшивку каких-то пожелтевших газетных вырезок, обличительно потряс ими. — Вот! Во-от!.. Это же — волосы дыбом! Конец света!
Закончил свою филиппику разгневанный пролетарий неожиданно и странно. Вскочил, нервно собрал удочки, прыгающими руками кое-как увязал их в пучок, подхватил сумку с карпами, пробежал мимо меня, сел в эти самые раскошные «жигули» и так рванул с места, что мелкие камешки из-под задних колес шрапнелью ударили по моим джинсам.
Я постоял, подивился на это явление, ни черта не понимая, — чумовой какой-то
— Ну что, орлы, каковы успехи? — бодро сказал я.
— Да мы, дядя, так, — заюлил тот, что слева, — мы это… мальков ловим… для аквариума.
— Ara, для аквариума! — закивал его дружок: Но тут у него нырнул поплавок.
— Ой! — испуганно вскрикнул он, вытягивая небольшую кефальку.
— Ну вот, Петька, опять ты! — упрекнул его товарищ.
— Да я что, нарочно? — плаксиво заоправдывался Петька. — Она же сама!
Кефалька, выгибаясь, прыгала на траве. Петька не решался к ней притронуться. Даже не смотрел на неё, отвернулся.
Я снял кефальку с крючка, полюбовался ею, отбросил рубашку, прикрывавшую проволочный садок (я его сразу заметил): там уже лежало с десяток таких же рыбок, заснувших.
— Что же вы ее на солнце держите, — сказал. — Опустили бы в воду. Пропадет ведь.
Пацаны обреченно молчали.
— Эх, рыбаки! — вздохнул я. — Ну, ладно… Глубоко тут — нет? Если на ту сторону перебрести.
— У-у, дядя, глубоко! — оживились пацаны.
— Да здесь еще трясина — засасывает!
— Ага, ил сплошной!
— Вы, дядь, садитесь рядом — места хватит.
— Вон удочка у нас, запасная. Берите.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Чего ж вам мешать, тесниться. Пройду еще… Садок-то опустите в воду.
— Опустим, дядь, опустим! — радостно заверили пацаны.
Еще маленько я прошел, высматривая местечко на берегу, а когда поднял глаза, увидел, как метрах в двадцати по курсу двое мужиков торопливо сматывают удочки. Один, ухватив за лямку рюкзак, боком кинулся в заросли. Второй замешкался, метнулся туда-сюда и вдруг, развернувшись, прыгнул через канаву. То есть хотел прыгнуть, но оскользнулся и булькнул в метре от берега. И стремительно начал тонуть. Неуклюже, словно спутанный, развернувшись, он пытался рывками дотянуться до травы, но под ногами не было твердой опоры, с каждым судорожным толчком он только глубже погружался и уже хлебал ртом воду.
— Руку! — заорал я, плюхаясь на живот. — Не толки ногами! Вытаскивай их!.. Держись на плаву!
Отпячиваясь, извиваясь ужом, помогая себе коленями, подбородком, свободной рукой, я кое-как подбуксовал его к берегу. А тут уж он сам закостенело вцепился в коренья трав, продышался, вылез. Стоял — весь в ряске, в тине, мотал головой, отплевывался.
— Ну? — спросил я. — С легким паром?.. Нашел место купаться! Мало тебе Черного моря?
— Придурок! — выговорил рыбак.
Смотрел он куда-то поверх моей головы, и я решил сначала, что это он о себе — столь не лестно. Но ошибся.