Рассказы о прежней жизни

Самохин Николай Яковлевич

— Ты бы еще ружье взял, придурок! — злобно продолжил он. — Или фуражку милицейскую нацепил, вместо этой бородавки!.. Понаедут… придурки, тунеядцы! Деньги им, падлам, девать некуда… «Черного моря мало!» — передразнил ои меня. — А тебе мало, да? Шарашишься тут… ту-рист! — Он снял штаны, резко встряхнул их, обдав меня грязными брызгами. — Ну, что выпялился? Медаль ждешь — за спасение утопающих? Счас откую — по ряшке!.. — И, повернувшись к зарослям, закричал: — Э-гей! Серега! Давай сюда! Иди, не бойся!.. Тут одному медаль выдать надо!

До меня дошло — сванка!

Они же меня все — и хлопчики, и пролетарий тот дерганый — из-за шапочки этой и вполне закавказского моего облика (если издалека или внезапно) за местного деятеля, за рыбоохраиника какого-нибудь приняли, который сам лопает в три горла, жиреет, а над другими, у кого всей радости-то — раз в неделю с удочкой посидеть, руку правую потешить, измывается, сволочь такая, дохнуть не дает. Выходит, как Печорина, судьба (да какая там судьба — сытая прихоть бездельника) кинула меня в «круг честных контрабандистов», — то бишь, честных браконьеров, как он, я «встревожил их спокойствие» и даже — о ужас! — едва не утопил человека.

Я развернулся, пригнул голову (не огрели бы чем сзади!) и быстро пошагал прочь.

Такую вот шутку сыграла со мною сванка. Крепко подозреваю, что за всю историю невинного браконьерства на канавах это был первый случай появления там «гонителя», вообще — постороннего человека. И надеюсь — последний. Я, во всяком случае, на канавы больше не ходил. Хотя мог бы, поменяв предварительно свою сувенирную шапочку на какой-нибудь стандартный головной убор. Однако столь неудачный, конфузный дебют охладил мой пыл, канавы перестали меня интриговать, и я перешел на легальный морской промысел. Здесь не надо было ни хорониться, ни оглядываться, ни напрягать спину в ожидании сурового окрика.

На море изредка поклевывала усатая барабулька, симпатичная рыбка длиною в сигаретку, да столь же редко, но зато мертвой хваткой брал ханластый морской дракон из многочисленного семейства скорпенообразных, распространенного от Арктики до Антарктики. В этом мелком разбойнике, напоминавшем внешностью нашего континентального ерша, всего-то и достатков было, что башка, смертельно ядовитый шип на загривке, пузо да хвост. Но зато охота на него оказалась увлекательнейшим занятием, настоящим спортом, азартным и опасным.

Во-первых, приходилось нырять за мидиями (дракон лучше всего клевал на мускул этих моллюсков), во-вторых — с немалым риском обезвреживать грозную добычу. Я вытягивал ощетинившихся дракончиков на пирс, глушил их резиновым шлепанцем, осторожно — не приведи бог уколоться! — отсекал ножом ядовитый шип, вместе с несъедобной головой. Оставшиеся пустяки складывал в полиэтиленовые мешочки и замораживал впрок в холодильнике. Землячество наше — трое моих друзей и супруги их — заинтересованно следило за моими хлопотами. Давно донимали нас жены, просились на пикник, очень их сооблазняла лесистая горушка, маячившая вдали, за угодьями рыбхоза. Так что к неходу недели, когда в холодильнике скопилось тридцать хвостов (две полулитровые банки!), было объявлено торжественное съедение дракончиков.

На горе уже, на облюбованной под бивак полянке, дамы ошарашили

нас новым капризом: какой же это пикник без вина?! До этого они вполне одобряли антиалкогольные строгости, царившие в курортных местах, а тут прямо засрамили нас: эх вы! а еще мужики! Кулинарные свои познания призвали на помощь: дескать, к рыбным блюдам полагается подавать белые сухие виноградные вина — как-то: «Цинандали», «Гурджаани», «Цоликаури», а также столовые — «Баян-ширей» в «Сильванер». Тогда, оставив их под присмотром четвертого мужчины, трезвенника по убеждению, а не по принуждению, мы втроем отправились на разведку в деревеньку, крыши которой проглядывали впереди меж деревьев.

Странное селение открылось нам: совершенно пустое, словно бы вымершее. Только бродили по единственной улице пыльные свиньи, да грелись возле некоторых домов новенькие «волги». Но в первом же дворике, где ворохнулась жизнь, мы обрели искомое. Самый бойкий из нас, поэт Володя, окликнул хозяина.

— Папаша, неплохо бы вина выпить, — сказал он с развязностью Остапа Вендера.

С минуту хозяин подозрительно разглядывал нас. Ни смуглая физиономия полубурята Володи, ни мои сивые патлы (сванку я предусмотрительно засунул в карман), видимо, не внушали ему доверия. Но рядом сиял рыжей бородой, неистребимым российским простодушием, молодой открытостью наш романист Миша — и на нем взгляд хозяина отмяк.

— Ест вино, — сказал он. — Только плохой. Прошлогодний. Хочешь — попробуй.

Он завел нас в кладовку. Десятка полтора гигантских посудин стояло там в ряд. Такого количества жидкости хватило бы па все лето — поливать огород. Или — на несколько кавказских свадеб.

— Этот совсем пропал, — тыча пальцем в бутыли, бормотал хозяин. — Этот тоже совсем пропал… Этот, может, не совсем пропал.

Мы попробовали не совсем пропавшее вино. Было оно красным, кислющим, слегка напоминало вкусом «изабеллу».

— Да, это не «Баян-ширей», — согласился Володя. — Но — берем!

— Шесть рублэй, — сказал хозяин, нацедив трехлитровую банку.

«Однако!» — переглянулись мы. Но деньги выложили. Тогда хозяин, понизив голос до шепота, сознался:

— И чача тоже ест. Только слабый. Старый.

Попробовали чачу, выдохнувшуюся двадцатиградусную водичку, и — эх, гулять так гулять! — решили купить бутылочку.

— Сэмь рублэй, — сказал хозяин. Ай. хороший человек! Сделал-таки скидку против сорокаградусной казенной водки.

На обратном пути Володя вдруг разродился стихами. Он ехал сюда с намерением поработать, но работа у него не пошла — и каждое утро Володя уныло приветствовал нас перефразированным девизом «серапионовых братьев»: «Здравствуй, брат! Писать очень неохота». И только здесь за околицей деревни «Слабая Чача» (как мы ее сразу же окрестили) ему наконец запелось:

— А здесь, признаться, неохотаРаботать до седьмого пота —Когда напротив есть «Инкит»И море бирюзой горит! —