Рассказы о Розе. Side A

Каллен Никки

Потом они собирали посуду, мыли ее в приходской кухне; иногда Тео делал маме такие подарки – принимал участие в жизни прихода; все старшие братья и сестры обожали приход Сердца Марии, делали уборку, приносили цветы, салаты, ставили спектакли с детьми, раздавали песенники; а Тео жил своей жизнью; приходские побаивались его, сплетничали, что младший Адорно – гей, не иначе, и наговаривали-выговаривали маме; но она не брала в голову – она видела, что Тео – с крыльями, из книжек Грина и Толкина; потом мама завязла с тетей Луизой Максвелл, в делах «Каритаса», все эти пакеты помощи, адреса; вокруг носились дети, делили последние конфеты и фрукты. Наконец, Тео с мамой пошли домой – сквозь солнечный день – они жили недалеко от прихода; в доме с французской булочной на первом этаже; булочная открылась задолго до рождения Тео, все вещи в их доме пропахли ванилью и корицей: ковры, мебель, собаки, одежда, сам Тео; одна девочка в классе сказала как-то другой: «Адорно такой чудесный, сладкий, будто булочка с ромом и изюмом; так и хочется его съесть»; квартира была огромная – на велосипеде кататься – Тео так и делал, сто лет назад, когда новый велосипед – он прозвал его «Снежок» за белый цвет – подарили зимой; прихожая с настоящий дворцовый холл, с диваном, книжными полками, сразу из нее – веер дверей – кухня, столовая, гостиная, и пять спален – родительская и детские – в семье Адорно было шесть детей, Тео – самый младший – самый старший брат стал капитаном трансатлантического лайнера, роскошного, как «Титаник», две старшие сестры уже вышли замуж, двое средних – брат и сестра, близнецы – учились в университете, девушка на печатника-технолога, мальчик – на иллюстратора детских книг; Тео еще учился в школе – в хорошей гимназии,

с греческим и латинскими языками, философией, бесконечными сочинениями по литературе. Их отец был военным летчиком, погиб в одной из «горячих точек»; Тео тогда было три года; он помнил, как к ним пришел командир отца, сказал о трагедии маме; и они сидели до почти полуночи на кухне, и пили чай с английским закрытым яблочным пирогом, со сливками; мама не впала в отчаяние, оцепенение, депрессию, как это бывает в книгах и фильмах; у нее было шесть детей, и им нужна была нормальная мама; и она ей была – усталой немного, но всегда внимательной и чуткой; интересовалась их музыкой и походами, разрешала всех мыслимых домашних животных и пирсинг; дети старались ее не разочаровывать в ответ – хорошо учились, рано начинали работать, складывали вещи в комод и вешали на вешалки, мыли посуду и заправляли постель…

Весь день и вечер Тео искал в Интернете хоть что-нибудь про Братство Розы; но ни одного упоминания, комментария, заметки, строки; Тео решил, что над ним пошутили; над вечной страстью подростков быть избранным; он вздохнул и сел рисовать – он мог это делать часами – ему нравились формы; например, уже неделю он делал серию «Деревья», кора, узлы, сплетения ветвей; на дорогущей чешской бумаге – белоснежной бархатистой, как кожа – черной тушью и пером – что-то японское, средневековое, садо-мазохистическое было в этой в бумаге; потом пошел в ванную и спать. Ему снились сначала его рисунки; а потом что-то странное – поле, полное красных роз, «Glad Tidings», «Evelyn Fison», «Josephine Bruce», «Royal William»…» классифицировал краешком сознания сорта мальчик; огромная темная башня в центре, похожая на маяк – круглая, с узкими окнами по стенам – полны разноцветного света, будто в каждой комнате своя необыкновенная лампа: красная, в форме губ Мэй Уэст, оранжевая, с бумажным абажуром, расшитым золотыми нитями, розовая – огромный шар, накрытый тканью, бледно-желтая, из настоящей, огромной, витой раковины – «наутилуса»; башня росла все выше и выше, будто собиралась пронзить небо, а небо неслось над ней – золотое, алое, синее, серебристое, черное; а на краю поля стоял человек в сутане – словно почувствовав взгляд Тео, он обернулся – совсем молодой, с тонким запоминающимся лицом, красивым, правильным, – но не правильность черт делала его таким привлекательным – а какое-то безотчетное ощущение старинной духовности, благородства, будто он был рыцарем Жанны Д`Арк, не меньше; и еще Тео вспомнил портрет какой-то герцогини кисти Гейнсборо – женщина-Белоснежка: черные брови, алые губы, и словно отблеск от губ на белых щеках; яркие, как отражение всего в огнях – день рождения принца – исполинского парусного корабля в ясной ночной воде, глаза; парень был похож на ту женщину; красивый не ослепительно, а гипнотически; «кто вы? где я? что это?» спросил Тео; и проснулся. Было ранее утро; края серого неба окрашивались в красное; будто там, под серым, было то поле из роз; как роскошная кровать – серое покрывало, а под ним – розовое белье; Тео понял, что не может жить дальше обычной жизнью, спать дальше, например, – надо сесть на велосипед и поехать куда-нибудь, на берег реки, посмотреть на рассвет; он оделся – вытащил из шкафа свежее – белую рубашку поло, узкие джинсы, светло-голубые – все его братья носили такие, потому что это была часть формы «бундокских братьев», католической молодежной организации, патрулей улиц, смотревших, чтобы никто не обижал стариков, ботаников, детей и животных: светло-бледно-голубые джинсы и черные футболки, и черные короткие пальто, и тяжелые военные ботинки; мама привыкла покупать эти джинсы в промышленных количествах для сыновей, и Тео, в общем-то, даже не то, что смирился, привык, а даже любил их, в какие-то моменты жизни; будто бы сразу разношенные; закатал под колено; и еще белые носки и легкие совсем кеды; черные, прошитые белым; толстые плоские шнурки; самая классика; потихоньку, чтобы не разбудить маму и близнецов, вытащил велосипед; прохладный гулкий подъезд был уже полон запахов тмина, растопленного сливочного масла высшего качества, финского, и ванили. Улицы встретили его свежестью, пробирающей до костей; он пожалел, что не взял пуловер; заработал педалями, чтобы согреться и не пропустить рассвет. Рассвет поднимался над городом, как огромный цветок; Тео ехал и вспоминал рассказ Кайла Маклахлена, он обожал Кайла Маклахлена, молодого, красивого, умирающего от рака легких, писателя с внешностью из нуаровых комиксов – черные волосы, глаза, брови, белая кожа, будто шелк для каллиграфии, пухлые губы, подбородок с ямочкой – парень, в которого в конце стреляет блондинка: «я же любила тебя!»; рассказ был о папе и двух его сыновьях, они живут без мамы; скучная жизнь – вставать рано утром, отцу на работу, сыновьям в школу; старенький автомобильчик цвета весны – серо-голубой; он всегда глохнет посредине дороги; и сыновья всегда опаздывают на первый урок; потом вечер, с уроками, книжками; и старший брат от всей этой тоски постоянно придумывает истории, переживает их – и младший так любит старшего брата, что слышит что-то – например, звук выстрела: «там погиб кто-то?» – и старший кивает и плачет, потому что нечаянно, случайно, нелепо погиб его любимый герой; и вот среди историй старшего брата одна была о рассвете – огромном цветке, расколовшем огромный город; исполинский цветок вырос в одну ночь посреди площади и расколол город на две половинки; Тео выехал к реке, затормозил резко и чуть не упал; зачарованный – вода вся золотилась; старинная парча на алтаре; и в ухо ему кто-то прошептал: «Святой Каролюс гуляет по воде».

– Кто вы? – сказал Тео голосу. – Кто такой Святой Каролюс?

Он смотрел на воду, пока почти не утратил зрения; а потом повернул домой; ехал и ехал, и в сердце его билось, повторяя фразу из «Общества мертвых поэтов»: «я хочу… я хочу прожить свою жизнь… необыкновенно» – будто печенье с предсказанием раскусил, овсяное, с кусочками шоколада. Мама и близнецы уже встали; кто-то плескался в ванной; грелся чайник и шкворчал бекон на плите; на столе лежала утренняя газета; «ты уже встал, Тео, зачем так рано? каникулы только начались; жаль, я уже не в школе, я бы спала бы и спала» сказала сестра сквозь фен, увидев его; Тео пожал плечами, налил себе единолично чаю с молоком, взял кусочек пирога, миндального, политого шоколадом, развернул газету – и обомлел: на первой полосе был тот самый парень из сна, рыцарь Жанны Д`Арк; «Каролюс Дюран канонизирован. Розовый святой» – и рассказывалось о том, кто он такой – капеллан, военный священник, он умер семь лет назад, убит на Святой войне; ему было двадцать семь лет; ничего особенного – просто красивый и молодой, и очень добрый; в его жизни не было ничего, кроме Бога; люди, вспоминавшие его, говорили, что он потрясающе улыбался, никогда не уставал, и всегда находил верные слова, даже в пасмурный и полный потерь день с ним было как идти под зонтом с любимым; рядом с ним верилось, что Бог есть; это было поразительно; ведь в современном мире Бога нет, Богу нет места, с Его жертвой и теорией греха – и самое главное – никто не верит в Его любовь; а Каролюс Дюран стал его свидетельством и доказательством; в его присутствии всегда пахло розами, так ощутимо, что даже запах пороха и раскаленной земли перебивало, и розы росли из его следов, диснеевские такие чудеса, и еще он умел ходить по воде – Каролюс был родом из морского города, большого порта, и там уже сияние на воде, солнечную рябь прозвали «Святой Каролюс бежит по воде»; он из Гель-Грина, прочитал Тео, он отсюда, он ходил в магазин и катался на велосипеде к морю по этим улицам, что и я – каждый день…

– Святой Каролюс гуляет по воде, – повторил Тео.

– Что? – спросила мама. – Что там, в газете, отчего ты стоишь, будто впервые узнал о смерти?

– Святой Каролюс, – сказал Тео, – ты знаешь, кто это?

Мама взял газету, вздохнула.

– Красивый. Жаль, он не стал делать карьеру в церкви, какой был бы Папа…

– Я… – он хотел сказать: «я видел его сегодня во сне, а потом как он гуляет по воде» – но не стал; это стало его заветное, сбывшееся; он взял газету, аккуратно вырезал материал про Каролюса и стал ждать – знака; потому что все это было не случайно – в самом конце статьи говорилось о том, что Каролюс умер на руках маршала Габриэля ван Хельсинга; и именно ван Хельсинг, которому Ватикан и весь христианский мир обязан победой на Святой войне, возглавил движение за канонизацию Дюрана…

…Фотографии

Габриэля ван Хельсинга в газете не было; в Интернете на него тоже ничего не отозвалось; только ссылки на кампанию по канонизации; Тео пытался представить воспитателя суперменов от религии – как можно научить верить без сомнений и трепета? Каким надо быть? Каролюс был добрым, спокойным и смешливым, и немножко даже насмешливым, темноволосым, в веснушках еле слышных от солнца, такая красивая девочка, наша маленькая девочка, как называли Наполеона солдаты во время итальянской кампании, думал он, а какой же Габриэль? Суровый, весь в шрамах, молчаливый – он же тамплиер, воин, рыцарь в сверкающих доспехах. И что они там делают тогда? Учатся драться, дышать, терпеть боль и неудобства, как в школе ниндзя? Тео улыбался собственным нелепостям – мысли о Братстве Розы занимали его полностью, как влюбленного – до краев – мечты, размышления, фантазии, догадки. Он даже начал рисовать комикс о Братстве – вот воин ван Хельсинг, в кимоно, вот его ученики, один балансирует на бревне над пропастью с вазой, полной роз, в руках; второй пытается двигать взглядом предметы… а третьим у него получился Каролюс – как он приснился ему – обернувшимся, в капюшоне; сияющие глаза, в которых звезды падают в море и гаснут, шипя, и можно смотреть на это бесконечно, и загадать миллион желаний; и все они сбудутся; даже те, что о любви; губы – изысканно изогнутые, в стиле рококо, и при этом не женственные, не пухлые, не капризные, – корзинка, полная лесных ягод; прямой нос, черные брови, высокие острые скулы-лезвия, твердый подбородок с ямочкой и небритостью; и темная прядь через лицо до середины щеки; посыльный в бакалейной лавке, оказавшийся наследником престола. Тео подумал, что это самый лучший его рисунок; можно уже больше в жизни не рисовать; он повесил его над кроватью, лег и смотрел; окно оставил открытым – улицы шумели, кричали, играли дети, ветерок развевал легкую белую занавеску – комната у Тео была светлой, как йогуртовый торт, как музыка Грига – кремовое кресло, светлый паркет без ковров, только пушистый белый у кровати, для босых ног, мебель из сосны; торшер белый, расшитый белыми и золотыми нитями; дети сами обставляли себе комнаты; плакаты с рок-музыкантами и кинозвездами не запрещались, но у Тео висели только его рисунки – и колыхались теперь в такт занавеске – Тео крепил их слабо – на пару иголок; по рисункам была видна душа – молодая, страстная, жаждущая движения, на велосипеде ли, против ветра, – и направление мысли – мелочи мира – взгляд в толпе, поворот головы, крыши, кошки; и вот теперь Святой Каролюс; а потом Тео зажил обыкновенной своей жизнью. Несмотря на свои четырнадцать, он уже много кем был; его рецензий на новые комиксы и сами комиксы и рисунки ждали журналы и издательства с репутацией; сейчас он доработал пару рисунков для одного журнала по юриспруденции – он оформлялся в викторианском стиле, с рисунками из зала суда, а не фотографиями; Тео часто делал для них заказы; сидел в судах и слушал всякие подробности, и рисовал. Сходства он добивался поразительного. На гонорары Тео покупал себе всё, мама на него не тратилась: краски, бумагу, карандаши и одежду – Тео обожал одежду. Стоял перед зеркалом, еле слышно раздражаясь, оттого, что поехал узел на галстуке; и не представлял, сколько людей думает о нем сейчас, в душе, в ванне, слушая музыку, проглядывая бумаги; на ночь, мечтая и расслабляясь, проваливаясь в сон, – он был чем-то невероятным, произведением искусства, экстазом святой Терезы, таблицей Менделеева, формулой превращения свинца в золото – для девочек из гимназии, прохожих, клубных знакомых, – такой юный и уже такой красивый, с идеальной фигурой, кожей и волосами. Сегодня вечером у него был ужин с Артуром Соломоновым, другом и учителем; Артур контролировал все его договоры, гонорары и счета; шикарно одетый, сверкающий остроумием гомосексуалист; Тео не рассказывал маме об этой части своей жизни; «Дориана Грея» посмеивался он над собой. Итак, белая приталенная рубашка, серый пуловер, пунцовый атласный галстук, серые чиносы и черные кеды с красными шнурками; взял папку с листами и набор карандашей; он все время делал наброски; покидал в льняную сумку на плечо с цитатой из Маяковского; брат сидел на кухне, тоже рисовал; «уходишь?» – окинул Тео рассеянным взглядом, человека, бродящего в собственном мире с подсвечником в руке; Тео нужно было в «Красную Мельню», кафе недалеко от дома – краснокирпичный подвал с репродукциями Тулуз-Лотрека на стенах и настоящим камином; деревянные столы, деревянные стулья, глиняная посуда – будто Париж накануне Коммуны; здесь собирались художники, писатели, журналисты, проститутки, влюбленные; разговоры и дым «Голуаза»; и никто не спрашивал, сколько Тео лет – Артур сидел уже под «Клоунессой Ша-Ю-Као в «Мулен Руж»», пил белое вино; «тебе заказать?»; Тео кивнул; официантка Алина – настоящее чудо, запретные мысли – шоколадные волосы, вишневые губы, чулки с подвязками, кружевной передник – принесла еще бокал и еще бутылку, и чистую пепельницу.

– Скажи, ты знаешь, кто такой святой Каролюс?

Артур поднял взгляд из книги, которую читал – «Игроки и джентльмены» Харрис; он любил женскую прозу. Маленький, манерный, обаятельный, носатый, голубоглазый; волосы зализаны гелем, блестят; одет в стиле американских тридцатых годов – эпоха Говарда Хьюза и Кларка Гейбла – широкий пиджак двубортный, жилет, широкий галстук, часы на цепочке; безупречные ботинки; самые красивые руки на свете – тонкие, точеные, хрупкие, как чашечки для эспрессо из китайского фарфора – яичная скорлупа, а не вещь для наследства; эльф, а не человек. Никто так не писал о кино, как он. Он был редактором «Искусства кино», стильного черно-белого журнала, распространявшегося только по подписке; журнал для продюсеров, режиссеров и актеров; перед ним трепетали, будто речь шла вовсе не о кино, о суете сует, а о Римской, русской империи; как критик Артур был безумной помесью ясновидящего, шулера в покер, французского повара и настройщика роялей. Он ни разу не ошибся, в том, кто победит, а кто разочарует, никого не щадил, никого не жалел, всегда был справедлив – и всегда фееричен, как нижние юбки для канкана; «для него «Гарри Поттер и орден Феникса», «Седьмая печать», «Мальчишник в Лас-Вегасе» – всё кино – настоящий социалист» шутили про него. Помимо кино, Артур мало чем занимался, но был в курсе всего – утром ему на стол клали пачку газет, и он их отсматривал с тремя маркерами – желтым, розовым и салатным.

– Да, конечно, хоть я и не католик. Это же во всех газетах.

– А твое мнение, хоть ты и не католик? – Тео рисовал, подогнув под себя ноги, упершись коленями в край стола – совсем мальчишка.

– Он был очень красивым.

– И все?

– Ну, это важно – для святого, тем более такого свежего.

– Ты опять циничишь.

– Ну, нет. Я объективен. Я встречался с ним… совсем мельком… совсем по-дурацки.

Тео посмотрел на него поверх рисунка. Артур положил книгу на стол и застучал пальцами по столу. Идеальный маникюр. Руки, не касавшиеся земли.

– По-дурацки?

– Я был на съемках одного фильма, итальянского, и мы пошли на экскурсию в Ватикан; и попросили молодого священника нас сфотографировать – совсем молодого, поэтому попросили – не постеснялись; он был просто душка; ходячий афродизиак. Обсуждали его потом до вечера.

– И?

– Я узнал его в газете.

– А какой он был?

– Я же тебе сказал – очень красивый. У него была какая-то удивительная улыбка – милая, добрая, и при этом немножко с вызовом; я даже не могу описать тебе, как она была хороша – такая теплая, такая не общая, а предназначенная конкретно тебе – знаешь, я сразу подумал, что если бы мне пришлось переживать какие-нибудь пытки, сильное физическое страдание, от эсэсовцев, например, я бы думал только об этой улыбке и вынес бы все; даже не почувствовал; сияющие глаза, ямочки на щеках, ресницы, веснушки еле слышные… На него можно было смотреть вечность, как на свечу или море. И еще у него был хороший голос – такой хрипловатый, глубокий, почти как у Брайана Ферри, с французским акцентом.

– Я даже ревную, – засмеялся Тео, – никогда не видел тебя таким. Даже о Феллини ты говоришь не так проникновенно.

– Не зли меня. Ты спросил, я ответил. Теперь ты циничишь. Защищаешься? Боишься, что я тебя спрошу – а зачем тебе Каролюс Дюран?

Тео покраснел, он не вспыхивал, как большинство подростков, а заливался медленно краской, можно было проследить, как кровь поступает в щеки; это завораживало, как цветение – белый, розовый, пунцовый.

– Ну… я сегодня услышал… о Братстве Розы.

– Есть такой триллер. Средней поганости. Про цэрэушников. НедоБорн.

– В общем, ты не знаешь.

– Нет. Про это нет. Какое-то общество, движение, как эти… «бундокские братья»?

– Нет… ну, в общем… нет… – Тео махнул рукой с карандашом; он знал, что Артур не спросит дальше – Артур из-за обилия информации был на редкость не любопытен. – Можно, я закажу горячий шоколад с мороженым?

– Можно. Еды только не заказывай, у меня дома полно – курица в апельсиновом сиропе с корицей, тыквенный пирог, кофейный мусс, крабовый салат с рукколой и кинзой. Мне вчера не спалось и не писалось, и я наготовил еды, – думал, раз ты придешь ночевать…