Рассказы о русском Израиле: Эссе и очерки разных лет
Шрифт:
Шамайло отшатнулся, как от призрака, потом, всхлипнув, прижал щуплого доктора к своей могучей атлетической груди.
– Мой сын, – сказал хирург, высвободившись, – Антоном зовут… Я в отпуск, Тимош… Вот решил родные места навестить. Поживу у тебя, если не возражаешь?
Шамайло не возражал. Был он человеком хоть и крупным, но негромким, а семью имел и вовсе тихую – жену и дочку пять лет.
Он ушел на работу, оставив гостей заботам жены, и Хейфец, завтракая яичницей на сале, расспросил у Татьяны (так звали жену хозяина), кто теперь живет в его родительском доме.
Оказалось, что поселились там
Дети понравились друг другу. Девочка показала Антону своих тряпичных кукол, а мальчик сказал, что может нарисовать ее портрет. Чистой бумаги в доме не оказалось, но нашелся карандаш, и Антон нарисовал дочь Шамайло на обложке брошюры – руководства по складированию сахарной свеклы. Рисунок он сделал удачный, и все потом радовались этому рисунку и говорили, что сын Хейфеца обязательно станет знаменитым художником и, возможно, получит Сталинскую премию за свое искусство.
После завтрака Хейфец взял детей и отправился на прогулку по родному городку. Он узнавал дома и улицы, водокачку, торговый ряд на центральной площади, но людей совсем не узнавал, потому что до войны в местечке этом жили в основном евреи, а теперь ему встретилось по пути всего одно еврейское лицо, да и то совершенно незнакомое хирургу.
Хейфец с детьми направился к школе, а потом вдруг подумал, что совсем необязательно афишировать свое присутствие в городке, и ограничился пустыми рядами базара и синагогой неподалеку. От синагоги мало что осталось – одна кирпичная стена с окном без стекол, но во дворе, по странной случайности, сохранился навес с железной раковиной и ржавым краном, Здесь, до 32-го года, отец Хейфеца резал кур. Он был резником и один в городке имел на это право. Потом синагогу закрыли, но старший Хейфец продолжал обслуживать население вплоть до начала войны…
Дети покорно шли рядом с Хейфецем, и ему было тепло от детских ладоней в рукавицах.
Так начался зимний отпуск хирурга. Гость с нетерпением ждал возвращения Шамайло, чтобы узнать подробности гибели своей семьи. Он обрадовался, что Тимофей пришел поздно, дети к тому времени крепко заснули. Хирург выложил на стол городскую водку и колбасу, хозяйка отварила картошку и подала ее, дымящуюся, на большом блюде. Блюдо, украшенное поблекшими цветами, гость узнал, а хозяин и не стал отпираться.
– Как их… это… повел немец на Фрунзе, мамка твоя забежала, блюдо это сует и говорит: «Бери, Тимофей, на память о нас и за все хорошее».
Шамайло рассказал, что евреев всех собрали на улице Фрунзе и держали там изолированно почти год, до весны 42-го. Людей из гетто использовали на лесозаготовках, но кормили очень плохо, и многие умерли еще до АКЦИИ, потом всех отвели в старый карьер и там расстреляли ночью из пулемета. В живых к тому времени осталось не больше пяти сотен, но сосед знал, что мать Вениамина и его младшая сестра не умерли с голоду, а лежат в карьере… Потом он рассказал о себе, как в тяжелые зимние месяцы собирал харчи для партизан, как немцы узнали об этом. Отца и мать Тимофея убили сразу, а его забрали в полицию, там били и требовали, чтобы он указал местонахождение партизанской базы, но Шамайло ничего не выдал врагам, а
– Там, в карьере, есть что-нибудь? – спросил Хейфец.
– Ничего, – ответил хозяин, – вот только… березу я посадил на откосе, уже после войны.
– Завтра сходим, – попросил Хейфец.
– Завтра никак, в воскресенье, – сказал Шамайло.
Но в этот день случилось непредвиденное: Антону стало холодно, и он залез в будку злобного цепного пса. Мальчик не боялся собак. Он вообще ничего не боялся, потому что родился смелым, и у него совсем не было опыта страха.
Антон сидел в конуре, прижавшись к всклокоченной, вонючей шерсти животного, и пес постепенно перестал рычать и даже лизнул мальчика в щеку. Сын Хейфеца заснул в конуре и, когда к хозяину зашли чужие люди с какой-то просьбой, пес не стал выбираться на свет, лаять и греметь цепью. Он не решился потревожить мальчика.
– Спортили мне собаку, – сказал тогда Шамайло.
Он взял охотничье ружье, заменил цепь поводком и направился прочь со двора.
– Что ты хочешь делать? – спросил обеспокоенный Хейфец.
– Пошли, узнаешь, – буркнул хозяин.
Они долго брели через поле, к лесу. Место было открытое, ветер уносил снег, и по твердому насту им было нетрудно идти.
В лесу выручила протоптанная тропинка. По ней они и выбрались к карьеру, где еще до войны рыли песок для нужд цементного завода.
– Вот здесь, – сказал Шамайло и привязал пса к стволу березы.
– Мама здесь? – тихо спросил Вениамин Хейфец.
– И Дорочка, – сказал Тимофей.
И от того, как было произнесено имя сестры, Хейфец не смог сдержаться, и заплакал, наверное, впервые со дня смерти жены и рождения сына.
Он не нашел в кармане платок и вытер глаза ладонью.
– Я твою сестру… это… любил крепко, – сказал Тимофей.
– Я не знал, – прокашлявшись, отозвался Хейфец.
– Она меня тоже любила, – сказал Тимофей, – я им в гетто харч таскал… Бульбу там, свеклу…
– Спасибо, – сказал Хейфец. Место это казалось ему страшным еще и потому, что на дне карьера лежал снег, могила была холодной, и ничто не отмечало ее, кроме памяти Шамайло, а теперь и его, Хейфеца, памяти… Он вспомнил о березе и поднял глаза. К дереву была привязана собака.
– Отвяжи ее, – попросил Хейфец.
Шамайло не ответил, он думал о своем. Он смотрел в другую сторону и сказал гостю, не поворачиваясь к нему:
– Это я их убил… всех.
– Что ты сказал? – не понял Хейфец.
– Я… это, – повторил Шамайло, повернувшись к гостю.
– Не понимаю, – сказал гость.
– Чего там понимать… Били тогда… Молчал, знал, что долго размовлять не будут – шлепнут, но молчал, никого не выдал… Они ночью пришли в камеру пьяные и рыгочут, что Великая Германия мне оказала особую честь покончить жидив. Дали минуту на думу, а потом, значит, пулю за отказ – там же, в камере… Выпить дали самогону… Вот здесь пулемет стоял станковый, где березка. Фриц надо мной топтался, с пистолетом, на всякий случай… Грузовики светили фарами. У ваших уже и сил не было, чтобы бежать, а так можно было: ночь… Меня никто снизу не видел. И я никого не видел, видеть не хотел… Потом полицаи внизу достреливали шевеление всякое… Опосля они меня отпустили, но сказали, чтобы домой не шел… Я в лес подался… Вот и все…