Рассказы о верном друге
Шрифт:
— Му-ууу! — раздалось опять, совсем близко.
Потрескивание валежника стало слышнее, затем донесся тяжелый вздох — так вздыхают только коровы, — хруст травы, отрываемой от корня… Стручков и Май-борода затаились за нагромождением бурелома, взъерошенные овчарки, повинуясь властным рукам вожатых, прижимавшим их к земле, тоже оставались на месте, готовые вскочить и ринуться на врага по малейшему жесту.
Похрустывая скудной осенней травой, срывая веточки с деревьев, коровы медленно прошествовали мимо затаившихся. Одна, громадная красно-пегая красавица,
— Красуля! Куда?
Голос был молодой, девичий. Красуля покрутила рогами, помедлила и пошла за остальными. Следом появилась девушка. В сапогах, в кожухе, платье порвано — видно, цеплялось за сучья; на голове платок (сползая назад, он открывал светло-русые пряди), за спиной котомка странницы, на согнутой руке — ведро-подойник. Помахивая хворостиной, которой она подгоняла отстающих, девушка прошла в нескольких метрах от разведчиков.
Майборода и Стручков продолжали ждать. Больше никого.
— Одна…
— Никак одна…
— Як ее сюда занесло?
— От фашистов скрывается, — осенила Стручкова догадка.
Они подождали еще. Нет, никого. Одна на все стадо. А стадо немаленькое, голов тридцать, а то больше.
— Ты держи Динку, — приказал Стручков, — а я пойду разведаю.
Ой как переменилась она в лице, увидав вдруг за своей спитой выходящего из леса вооруженного человека. Метнулась было в одну сторону, в другую, и — замерла на месте.
— Да ты не бойся, — сказал Стручков, держа руку на ложе; автомата и чутко прислушиваясь к тому, что делается вокруг. — Ты чья? Кто есть еще?
Девушка молчала. Казалось, она утратила всякую способность понимать. Только жили огромные голубые глаза на посеревшем от испуга заветренном лице с нежной ямочкой на гладком юном подбородке.
— Чья скотина, спрашиваю, — повторил Стручков, уже начиная улыбаться. — Колхозная, что ль?
Молчок. Но взгляд стал другим, хотя и продолжал беспокойно ощупывать сержанта, как бы начиная узнавать и боясь ошибиться.
— Ты что — глухонемая? — Угу.
— «Угу», — передразнил Стручков. — Плохо притворяешься. А Красулю кто звал? Да не бойся, говорю, — поспешил он успокоить ее. — Свои мы, советские. Аль не видишь?
Глаза пастушки расширились еще раз, когда она увидела Майбороду с двумя собаками, а затем, удостоверившись наконец, что перед нею и вправду свои, она тотчас преобразилась: просияла, расцвела, сделавшись еще более юной и миловидной, несмотря на порванное платье и уродовавшие ее тяжелые грязные сапоги.
— Наши… родненькие…
Плач и всхлипывание перемежались с улыбками и радостными восклицаниями. Она не владела собой.
— Неужто самые настоящие? Живые?
— Нет, с того свету. На побывку явились.
— Ой, миленькие!
Пришлось дать ей выплакаться. После начался разговор.
Да, она пасет в лесу колхозное стадо. Одна. Вот уж второй месяц одна. А была не одна. С дедом. Как немцы стали наступать на деревню, так они со стадом и подались в лес.
— А где дедок-то? — справился Стручков.
— Пошел пропитание промышлять да и сгинул. Уж больше месяца. Схватили его, наверно. Он бы вернулся.
— Чем же ты живешь?
Лишь сейчас они заметили, какая она худая. Ноги как тычинки (на чем сапоги держатся, неизвестно!). Синие жилки на висках, под глазами круги. Оттого и глаза такие большие.
— Грибы собирала, ягоды. Молоко пью. Орехи вот еще, — ткнула она в свой мешок.
— А коровы?
— А коровы — что? Коровам легче: у ник корм есть, — повела она рукой вокруг себя. — Какой ни на есть, а все корм.
— Да, коровам легче…
— Сколько страху натерпелась, — призналась девушка. — Теперь обвыкла уж. Руки только донимают.
Руки у нее были большие, распухшие, кожа на сгибах пальцев загрубела и потрескалась.
— От дойки это, — пояснила она, внезапно застыдившись при мысли, что они могут подумать, что это у нее какая-нибудь болезнь.
— Доишь? Всех?!
— А как же, — строго подняла она свои голубые, как, майское небо, очи на Стручкова. — Пропадут не доясь-то!
— Что верно, то верно…
— А молоко куда? — поинтересовался Майборода.
— А прямо на землю и дою… Коров бы сохранить!
— Как тебя волки не съели?
— Волки в это время года сытые, не трогают…
— Весело життя, — заметил Майборода.
— Коровий робинзон, — резюмировал Стручков.
Посовещавшись, они решили сделать короткую остановку. Навихляли ноги, по кочкарнику да по чащобе, будь здоров! Как заправские дояры, они помогли Малаше тщательно продоить всех коров. Молока напились досыта и сами, и собаки. Обе овчарки налакались до того, что раздулись.
Малаша с аппетитом поела солдатских сухарей, размачивая их в парном молоке, причмокивая и облизывая губы. Больше есть пока ничего не стала, хотя два друга щедро предлагали поделиться с нею своими запасами: после голодовки-то как бы чего не вышло! Совершенно забывая о собственном подвиге, она простодушно восхищалась мужеством и настойчивостью Майбороды и Стручкова, из такой дальней дали через вражеские кордоны бесстрашно пробиравшихся к своим. Только никак не могла взять в толк, почему они с собаками.
Она упивалась звуками родной речи после долгого вынужденного молчания и весь вечер у костра рассказывала о своем колхозе, о подругах, о том, как жили до войны. Говорила и не могла наговориться. А когда умолкала ненадолго, в чуткой ночной тиши слышалось потрескивание сучьев на огне да мирно пережевывали жвачку лежащие коровы.
— Как же с ней быть дальше? — переговаривались, когда девушка уснула, лежа на охапке сухих листьев, Стручков и Майборода. — Неужто опять ее одну оставлять?
— А что ж, ты ее с коровами с собой потащишь? — А без коров?