Рассказы прошлого лета
Шрифт:
— Двух куриц как не бывало! — горестно сообщил Забелкин. Он держал в руках трофей: драный, в линючих цветах, цыганский платок.
Гусев, закрывшись ладонью, всхлипывал от неудержимого смеха. Привалился спиной к столбу, и деревянный столб трясся, подрагивал.
— Ржешь? — тихо сказал Забелкин. — Конечно, тебе что… А у меня всего десяток куриц.
— Больше ничего не взяли? — отдышавшись, спросил Гусев.
— Не успели.
— Ну, будь доволен.
— Радоваться прикажешь? Две самые лучшие курицы… Хотел на развод оставить.
—
— Соседи! — произнес Забелкин с печалью и гневом. — Называется соседи! Друзья! Никто даже не крикнул, не предупредил… Видят же — калитка не заперта!
— Один я видел, — сказал Гусев. — Другие не видели.
— А ты не мог крикнуть? Соседушка! Я-то небось для всех стараюсь. И для тебя тоже! Вон — кто дорогу сегодня починил? Вы не почешетесь, а я целый месяц ходил, пороги обивал в учреждениях. И добился! Думаешь, легко самосвалы выпросить, щебенку? Представления не имеешь, чего это стоило!
— Молодец, — сказал Гусев.
— Дождешься от вас благодарности. Варвары.
Забелкин встряхивает пыльный цыганский платок, сворачивает его и зажимает под мышкой. Губы у Забелкина поджаты, вздрагивают.
— И когда мы жить научимся, как положено? — говорит он. — Когда у людей сознательность проявится? Вот я — кручусь с утра до поздней ночи. Депутатом был, так хоть десять рублей платили. А теперь на общественных началах стараюсь, за здорово живешь. То комиссия, то исполком, то жалобы, то подписка, то выборная кампания! И только подгоняют: тащи, тяни, выволакивай! А тут еще хозяйство! Семья! Дети! Попробуй-ка на мою пенсию выкрутись! Сил ведь никаких нету., А другой человек живет себе припеваючи. Ни забот, ни хлопот. На чужом горбу в рай едет. В армии такого нет, между прочим. Только на гражданке это безобразие возможно…
— Попал бы я в твою роту! — сказал Гусев, повторяя любимое изречение Забелкина.
— А что? Я б тебя воспитал!
— Представляю.
— Не представляешь. Оторвался от жизни. Думаешь, что всем легко живется… Ты где этот торф достал? Купил, что ли?
— По знакомству привезли.
— Вот видишь! Опять махинации! А где честному человеку достать? Не достанешь, хоть разорвись! У меня курицы без подстилки, лапы зимой отмораживают… Это справедливо? Это разве полагается, я тебя спрашиваю?
Забелкин всерьез огорчен. Стоит перед Гусевым изможденный, нервный, с провалившимися глазами. На подбородке седая щетина с заусенцами, как рыболовные крючки. Потерявшая цвет, пятнистая гимнастерка и коротенькие не по росту штаны (Забелкин бережет одежду, надевает дома последнюю рвань). Руки с потрескавшейся кожей, с землей под расплющенными ногтями, в порезах и ссадинах, в слипшихся от смолы, грязных волосиках. К левому башмаку привязана проволокой вторая подошва — нажимать на лопату, когда копаешь.
Гусев глядел на соседа, и смешно было Гусеву, и злость брала, и недоумение. И жалко было. Искренне жалко этого человека.
— Да поди ты к черту, — сказал Гусев. — Забирай этот торф, только не жужжи.
Десять вечера, стемнело. Гусев зажигает на своем дворе лампу. Евдокия Ивановна к старости начала бояться темноты, да и глаза у нее слабнут.
Гусев еще долго бродит по двору. Останавливается, закидывает голову, смотрит на звезды, запутавшиеся в туманно-черных сосновых ветках. Прислушивается к ночным звукам.
Ночью теперь часто пролетают самолеты. Иногда только звон слышен, будто на огромной высоте, над всей землей дернули гигантскую струну и, прозвенев, она затихает, затихает. А иногда самолет проходит низко, видны красные мигалки, освещенные иллюминаторы, и глаз невольно провожает эти бесплотные фантастические огни, следит за ними, пока не затеряются у горизонта.
Ночью все звуки слышней и ближе. Гусеву хорошо слышно, как постукивают, погромыхивают за рощей поезда, минуя станции и полустанки (гонят к заводу товарняк); и сам завод тоже слышен; рожки поют на путях, вздыхает и бьет с оттяжкой паровой молот, и вдруг взвизгнет почти человечьим голосом двигатель на высоких оборотах. Все это близко.
Гусев ложится в постель; он устал за день, и особенно болят, ноют плечи, руки, спина. Шевельнуться трудно. Такое ощущение, будто все огромное его тело разделяют, разламывают суставы, и каждая косточка пронизана болью. И не заснуть, сон не берет. Гусев смотрит в окошко, слушает ночные звуки. Думает, думает.
Горит на дворе лампа. Калитка отворена, — вдруг запоздавший гость завернет на огонь.
Стучит счетчик
Уезжает из нашей деревни Женя Высоцкий.
Суматоха, суматоха; еще не успели собраться еще укладывают Женькины вещи в мягкий клетчатый чемодан на молниях, еще связывают ремнями Женькину постель, еще трясут в саду яблоню-«штрифель», собирая твердые кособокие яблоки на дорожку, — а у отворенных ворот стоит «Волга», невозмутимо, равнодушно сидит в ней таксист в фуражке с кокардой, и отчетливо тикает, выбивает копейки неумолимый счетчик.
— Уже три рубля десять копеек! — объявляет Шурка Легошин, заглядывая в кабину. — Три рубля одиннадцать… Три двенадцать!..
Шурка объявляет торжественно, многозначительно, как тот мифический голос, что отсчитывает секунды перед запуском ракеты. Вот доберется до четырех или пяти рублей, крикнет: «Пуск!» — и, рявкнув, сорвется с места дымчато-голубая новенькая «Волга», скользнет по шоссе, исчезнет, и только грохот раскатится окрест да вспухнет двумя бороздами пыль…
Все торопятся, кроме Жени Высоцкого. Он моется у колодца, снял нейлоновую мутно-прозрачную рубашечку, расставил ноги в сандалетах, аккуратно поплескивает воду на грудь себе, на шею, в подмышки. Все видят, что не торопится Женя. Что ему теперь эта домашняя суета, жалкие хлопоты, что ему дымчато-голубая «Волга» у ворот, что ему копейки на счетчике? Ерунда.