Рассказы разных лет
Шрифт:
— Нет. Надоело. Продолжайте. Хочется еще раз окинуть всё это мыслью.
— Мне тоже… Восстановили своего могильщика. Ашурбанипал посадил тут Шамаш-шум-укина царем. Младший — старшего. Но войны было не избежать. Меня потрясла молитва Шамаш-шум-укина перед решительным шагом. Помните? «О, Анунит, предстательствуй за меня перед моим богом… Я — великий царь, несчастный, несмотря на то, что Мардук — мой бог. Зловещим знамением и предзнаменованием я потрясен, я напуган. Горе мне и моей стране, горе трону, жрецам и жертвам. Дай мне одежду веселья, отними траур. В искупительную жертву я заколю овна из моих имений. Подвигни владыку богов, чтобы он посетил страну врага моего и поступил с
— Занятно, что этот местный бог Мардук — третье лицо троицы. Верховным был Баал, иначе Бэл, господь. Ему приходился сыном Набу, бог мудрости. Мардук стоял ниже Набу, но в то же время отождествлялся с Бэлом. Последующие цивилизации подхватили это триединство верховной силы… И не заметили, откуда оно родом.
— Они многое отсюда взяли… А Шамаш-шум-укин погиб в пламени вон в том дворце у реки. Сам зажег его, когда солдаты брата ворвались в город. И его жена тоже бросилась в пламя. По доброй воле. Ей ничто не грозило. Жаль, нет ее имени.
— Да, а тот, младший, победитель, тоже доживал здесь — царем-вассалом, изгнанником, стариком. Тоже молился: «Богу и людям, живым и мертвым, я делал добро. Почему же болезнь, сердечная скорбь, бедствие и погибель привязались ко мне? Должна прикончить меня смерть. Я подавлен. В горе и воплях плачу я день и ночь. Я уподобился не чтущему бога и богиню…»
— И умер своей смертью. Не увидел расцвета Бабыла, по-братски уничтожившего северян… А у меня не выходит из головы эта гонимая секта. Сперва они вышли из этих мест, стали племенем, потом, обосновались в горных районах на юго-западе, потом были поголовно уведены в рабство в этот самый город. Какие характеры! Их маленький горный город, взятый тутошним царем, тоже был срыт до основания. И тоже восстановлен, даже существовал дольше Бабыла. Помните того пораженца-диссидента, который в осажденном голодном городе покупает у родственника участок земли, занятой противником? Люди умирают от голода, сам он — в тюрьме за пораженчество, а всё не унимается, протестует, и вот говорит своему секретарю из-за решетки: «Возьми эту купчую и положи в глиняный сосуд. Ибо так говорит господь: дома, и поля, и виноградники снова будут покупаться в этой земле…» Его чуть не растерзали. Тюрьма спасла… У меня что-то с памятью. Как его звали?
— Йермияѓу. Что-то в этом роде.
В комнату вбежал робот-скарабей с глиняным горшком в передних конечностях.
— Подумайте: семена! — воскликнула Иль. — Их легко вернуть к жизни. Мы без труда сможем выращивать тут ячмень и полбу. И виноград! Как обстоят дела с разогревом?
— Вода уже почти растоплена. Скоро будет здесь. Атмосфера насыщается, сами видите. Немножко терпения…
Над собеседниками проплывало облако.
— Всего шесть дней напряженной работы, а каков результат! — Инь сияла. — Послушайте, как шумят листья. И как занятны все эти существа, для которых еще нужно придумать имена…
— Зачем же придумывать заново? Все известны. Вот это — овца, это — черепаха, это — соловей…
— Вы правы. И как непостижимо видеть живое и деятельное, но лишенное мысли!
Они стояли у края мелкой широкой реки.
— Меня больше поражает другое. Каким наслажденьем оказалось выговаривать слова — и слышать слова в ответ. Конечно, мы многое потеряли…
— Но и приобрели что-то, кажется? Нельзя приобретать, не теряя.
— Приобрели… — он задумался. — Да, открылась какая-то другая возможность постижения… Я вот вчера на звезды смотрел, не подсчитывая. Остался, в сущности, последний шаг: попробовать есть…
— Я уже решилась. Я, честно сказать, уже съела кое-что…
— Вы не шутите?!
— Нет.
— …Удивительная безответственность. И полная деградация. Мы, конечно, теперь располагаем средствами быстро достичь Уляма и призвать безумцев к порядку. Но стоит ли? Посмотрите, — 0A9780012M взмахом руки вызвал перед собравшимися трехмерную картину.
Под персиковыми деревьями на берегу реки виднелась небольшая тростниковая хижина. В ней можно было различить нагие человеческие тела. Некоторые из членов совета привстали. Другие не могли сдержать ужаса и отвращения.
— Что это они там делают?! — спросила 0T5943680F.
— Вот-вот. Вы не ошиблись, — подтвердил 0A9780012M. — И они там уже не одни.
Перед собравшимися возник небольшой пруд. На берегу, словно бы в задумчивости, неподвижно сидел темноволосый кареглазый мальчик лет восьми, в длинной рубашке из тонкой некрашеной шерсти, с сачком из пальмовых волокон в руках. Внезапно он рывком погрузил сачок в воду, а когда вытащил, в нем трепетала крупная рыба. Собравшиеся ответили на это сдавленным стоном.
— Их уже не спасешь! — ужаснулась 0T5943680F.
— И в том, и в другом смысле, — согласился 0A9780012M. — Как ни быстро мы можем там оказаться, а млекопитающие так долго не живут. Им нас не дождаться. Но важнее то, что они уже не наши. Они всё забыли, работают руками, едят… ну и всё прочее. Мысль ушла. Мозг переродился, задействован только на чувственном уровне. О научных навыках, которые они сами использовали на Уляме, они уже представления не имеют. Явись мы перед ними сейчас, они сочтут нас богами… Мне жаль этих двоих. Они были достойными членами общества… Но приходится признать, что дорогостоящая экспедиция обернулась полным провалом.
— Пожалуй, мы и не вправе теперь что-то делать, — подумала 0T5943680F.
— И я так считаю, — откликнулся 0A9780012M. — На них — и на выведенный из биологической спячки Улям — теперь распространяется общий принцип невмешательства. Так что если совет примет мою… и коллеги, — он поклонился в сторону 0T5943680F, — …точку зрения, то на ближайшие пять тысяч лет мы оставим их в полном одиночестве.
ПОРТУГАЛЕЦ
Очнувшись, я не тотчас понял, где нахожусь. Очнулся я от света и звона. Пространство буквально ломилось в комнату через идущие вдоль двух стен окна: избыточное пространство солнечного иерусалимского дня. Звенели — точнее, позвякивали — кольца раздвигаемого клеенчатого занавеса вокруг моей кровати. А комната оказалась больничной палатой.
Выздоравливающие не спешат, не суетятся: они созерцают. И я не в первый момент спросил себя, отчего я в больнице. Сначала я уставился в окна. Там открывался тот удивительный и, кажется, одному только Иерусалиму присущий пейзаж, где нежность непринужденно сочетается с суровостью, а роскошь — со скудостью. Крутые жёлто-зелёные холмы, террасы, чьё происхождение таинственно: плод ли они трудов человеческих тысячелетней давности — или причуда природы? Холмы, вызывающие в сознании образ логической полноты и законченности, а в памяти — строку поэта о других холмах: всечеловеческих, тускнеющих... или яснеющих? как там, в принстонском списке?.. Я был в Тоскане, и холмы там не тускнеют, а сияют — даже зимой; всечеловеческие, они не величавостью и прелестью, а чем-то неуловимым — может быть, суровостью, — все же уступают этим...