Рассказы. Стихотворения
Шрифт:
— Бог сотворил рожденного небом. Бог сотворил меня. Кто мы такие, чтобы вникать в промысл божий? Я велю остальным слугам держаться подальше, пока вы будете пересчитывать вещи сахиба. Все они воры и что-нибудь стащат.
Своим спутникам Спэрстоу сказал:
— Насколько я могу разобраться, смерть могла наступить от чего угодно — от остановки сердца, от теплового удара, от любого другого удара судьбы. Придется заняться описью его пожитков и всем прочим.
— Он умер от страха, — настаивал Лаундз. — Посмотрите на его глаза! Бога ради, только не давайте хоронить его с открытыми глазами!
— От чего бы он
Спэрстоу что-то рассматривал в открытых глазах покойника.
— Подите сюда, — окликнул он. — Видите там что-нибудь?
— Я не могу смотреть! — жалобно простонал Лаундз. — Закройте ему лицо! Неужто есть такой страх на земле, чтобы привести человека в подобный вид? Это ужасно. Спэрстоу, да закройте же его!
— Нет такого страха… на земле, — отозвался Спэрстоу.
Мотрем заглянул через его плечо и пристально вгляделся в покойника.
— Ничего не вижу, кроме расплывчатых пятен в зрачке. Знаете сами, ничего там нет и быть не может.
— Сущая правда. Ладно, давайте прикинем. Уйдет полдня на то, чтобы сколотить какой ни на есть гроб, а умер он, должно быть, около полуночи… Лаундз, дружище, ступайте скажите, чтобы кули выкопали яму рядом с могилой Джевинса. Мотрем, обойдите весь дом вместе с Чамой, проследите, чтобы на все имущество наложили печати. Пришлите ко мне сюда двоих мужчин, я все улажу.
Двое слуг с могучими руками, воротясь к своим, поведали странную историю о том, как доктор-сахиб напрасно пытался вернуть к жизни их господина всякими колдовскими способами — подносил небольшую зеленую коробку по очереди к обоим глазам покойного, несколько раз щелкал ею и озадаченно бормотал, а потом унес зеленую коробку с собой.
Гулкий стук молотка по гробу — звук малоприятный, но люди опытные утверждают, что гораздо ужаснее тихое шуршание ткани, свист разматывающихся и наматывающихся лент, когда того, кто упал при дороге, обряжают для похорон и, постепенно обвивая, опускают вниз, пока спеленатая фигура не коснется дна, и когда никто не протестует против постыдно поспешного погребения.
В последний момент Лаундза охватили угрызения совести.
— А службу будете сами читать? От начала до конца? — спросил он.
— Да, собирался. Но по гражданской линии вы старше меня чином. Можете взять работу на себя, коли хотите.
— Я вовсе не это имел в виду. Просто я подумал, не поискать ли нам где-нибудь капеллана, я берусь ехать за ним куда угодно, — все-таки бедный Хэммил заслужил, чтобы мы для него постарались. Вот и все.
— Ерунда! — заявил Спэрстоу и приготовился произнести потрясающие душу слова, которыми открывается погребальная служба.
После завтрака они в молчании выкурили трубки в память об умершем. Потом Спэрстоу рассеянно заметил:
— Это не по медицинской части.
— Что именно?
— То, что можно прочесть в глазах покойника.
— Ради всего святого, оставьте вы эти страсти в покое! — взмолился Лаундз. — Я был свидетелем того, как туземец умер от страха, когда на него прыгнул тигр. Я-то знаю, что убило Хэммила.
— Ни черта вы не знаете! Но я сейчас попробую узнать.
И доктор, удалившись с «Кодаком» в ванную комнату, минут десять плескал там воду и что-то ворчал. Затем послышался звон чего-то разлетевшегося вдребезги, и появился Спэрстоу, очень
— Получился снимок? — спросил Мотрем. — Что вы там высмотрели?
— Ничего. Как и следовало ждать. Можете туда не ходить, Мотрем. Я разбил пластинку. Там ничего нет. Как и следовало ждать.
— А вот это уже бессовестное вранье, — отчетливо проговорил Лаундз, наблюдая, как доктор трясущейся рукой пытается разжечь погасшую трубку.
Долгое время в комнате стояло молчание. Снаружи свистел жаркий ветер, стонали сухие деревья. Вскоре, блестя медью и сверкая сталью в слепящем свете солнца, с пыхтением, извергая пар, подошел еженедельный поезд.
— Не поехать ли нам? — сказал Спэрстоу. — Пора приниматься за работу. Заключение о смерти я написал. Больше мы тут ничем помочь не можем. Пойдемте.
Никто не пошевелился. Перспектива путешествия по железной дороге в июньский полдень никого не прельщала. Спэрстоу, захватив шляпу и хлыст, пошел к выходу и в дверях обернулся:
Возможно, есть рай, и уж точно — ад. А нам место здесь. Не так ли, брат?Однако ни у Мотрема, ни у Лаундза не нашлось ответа на его вопрос.
Возвращение Имрея
К полночи ветер сделался резче
И гуще темень — и гость зловещий
Явился: из двери в дверь скользнув,
Нигде пылинки не шелохнув,
Он шел обшаривать замок темный,
Дух неприкаянный и бездомный.
Нет горше участи, чем его:
Он ищет недруга своего.
Имрей сделал невероятную вещь. Этот молодой человек, карьера которого только еще начиналась, никого не предупредив, неизвестно почему решил исчезнуть из мира, иначе говоря — с маленького индийского поста, где он жил.
Накануне еще он был жив, и здоров, и счастлив, и все могли видеть его в клубе за бильярдом. А наутро его уже не было, и сколько ни старались его найти, все поиски так ни к чему и не привели. Он пропал; он не пришел в назначенный час в контору, и его двуколка не появилась нигде на дорогах. По всем этим причинам, а также потому, что исчезновение его хоть и в ничтожной степени, но отразилось на управлении Индийской империей, империя решила на какое-то ничтожное время заняться судьбою Имрея, и было назначено следствие. Обшарили пруды, опечатали колодцы, разослали телеграммы на все станции железной дороги и в ближайший портовый город, находившийся на расстоянии тысячи двухсот миль; но ни крюками багров, ни сетями телеграфных проводов Имрея обнаружить не удалось. Он провалился сквозь землю, и в городке о нем больше никто ничего не узнал. Тогда жизнь Великой Индийской империи снова пошла своим чередом, ибо остановиться она все равно не могла, а Имрей просто перестал быть человеком и сделался тайной, предметом, который в течение месяца обсуждают на все лады, встречаясь в клубе, а потом начисто забывают. Его ружья, лошадь и экипажи были проданы с торгов. Начальник конторы написал какое-то невразумительное письмо его матери, где он сообщал ей, что Имрей странным образом исчез. Бунгало, в котором он жил, пустовало.