Рассказы.Том 6
Шрифт:
Все мастера смерти — микробы уничтожаются, когда я пускаю пук, комплекс волн, каждая из которых убивает целый ряд вшей, делающих смерть. Смерть тогда некому делать, выходит дело, и человек не умирает никогда.
А та сила, которая боролась раньше внутри человека с микробами — смертоубийцами, та сила освобождается, и человек цветет неимоверной мощью тела, великой мыслью. Для восстановления же тела, потраченного в работе, нужно хлеба чуть-чуть.
Жизнь в среде сплошной электросферы, поражающей насмерть все виды смертоносных и болезнетворных микробов в теле человека, — вот что такое бессмертие. Ты все понял?
—
— Этого я не знаю и от этого мучаюсь, — ответил ученый.
— Я уйду, подумаю, похожу, разузнаю, и тогда приду к тебе скажу. Ладно?
— Ладно, — сказал ученый, Прочный Человек, — но ты придешь не скоро. Электричество — это суть нашей Вселенной… Я забыл еще тебе сказать, что бессмертные у меня никогда не спят, а один живет уже десять лет, а пришел ко мне умирающим усталым дедом.
Вышли из дома ученого Иван с Каспийской невестой уже под вечер. Электричество начало мучить Ивана. У него всякая мысль, всякая тайна переходили в чувство и становились горем и тревогой сердца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
о суете несущественной
Город. Што он такое?
Шли-шли люди, великие тыщи, шли по немаловажному делу, уморились, стали на горе — реки текут тихие, вечереет в степи, опустились на землю люди, положили сумки и позаснули, как сурки…
Поднялись и забыли, куда шли, сном изошла тревога, которая вела их по дорогам земли.
Встали, как родились — ничего никому неведомо.
И силу телес люди направили в тщету своего ублаготворения.
Животами оправились и размножились, как моль.
Шел Иван с Каспийской невестой по улице и думал о городах больших и малых.
Играла музыка в высоком доме. Остановился Иван и сердце в нем остановилось. Кто это так плачет и тоскует там так хорошо? У кого голос такой? Если звезды заговорят, то у них только будут такие слова.
Песнь — это теснота душ.
А такой песни Иван еще не слыхал. И ему захотелось сделать такое, чего никогда не было. Самому пропеть такую песнь, чтобы люди побросали все дела свои, всех жен своих и все имущество и сбежались слушать, и так заслушались бы, что есть-пить, размножаться и драться позабывали бы.
Постояли-постояли Иван с Невестой и пошли дальше. Потемнело уже. Огни по улицам зажглись и свет их не давал копоти.
Люди толклись кругом, гнала их вперед и назад некая могучая сила.
Повозки неслись по мостовой, а один толстый большой человек сидел на корточках у дома, где должен быть завалинок, и ел землянику-ягоду и крякал и чмокал от ублаготворения.
Иван постучал в дверь соседнего не очень большого и не благовидного дома. Отворила женщина, молодая и благоухающая травами.
— Вы что, дорогие мои?
— Переночевать можно?
— Переночевать?.. Вам негде ночевать? Я не знаю… Вот папа скоро придет… Вы подождите. Входите сюда.
Иван с Невестой вошли. Сели на мягкую скамейку. Кругом — мебель и неизвестные вещи, которые не нужны человеку.
Женщина оказалась девушкой и села читать книжку. Иван спросил ее:
— Ты што читаешь?
— Стихотворения Лермонтова. Вы их читали?
— Нет, — ответил Иван. — Дай-ка я погляжу. Иван полистал и прочел:
В небе ходят без следаОблаков неуловимых волокнистыеИван встал на ноги и начал читать. Потом сел, поглядел на всех заплаканными глазами и отдал книжку.
Пришел отец этой девушки. Похож на мужика и в сапогах.
— Эт што за Жлоборатория? Вам чего?
— Нам на ночевку, — сказал Иван.
— На ночевку вам? Што тут, ночлежный дом, штоль? Откуда сами?..
— Суржинские мы. Подошла к отцу сама барышня.
— Пускай, пап, остаются. Они хорошие.
— А если што пропадет, ты отвечать будешь? Дыня-голова, обалдела, штоль? Вшей тут плодить?..
Наконец-таки отец умилостивился.
— Ну пущай в передней ляжут и глаза мне не мозолят.
Ночь нашла тучей. Тихо и беспросветно. Иван с Каспийской невестой лежали рядом на попенке. Невеста спала. Иван дремал. И тихо из комнаты забубнил голос хозяина, как будто закапала вода.
Иван прислушался. Отец девушки читал. Тикали часы и капали слова.
«Ты жил, жрал, жадствовал и был скудоумен. Взял жену и истек плотью. Рожден был ребенок, светел и наг, как травинка в лихую осень. Ветер трепетал по земле, червь полз в почве, холод скрежетал и день кратчал.
Ребенок твой рос и исполнялся мразью и тщетой зверствующего мира. А ты благосклонен был к нему и стихал душою у глаз его. Злобствующая зверья и охальничья душа твоя утихомиривалась, и окаянство твое гибло.
И вырос и возмужал ребенок. Стал человек, падкий до сладостей, отвращающий взоры от Великого и невозможного, взыскуя которых, только и подобает истощиться всякой чистой и истинной человеческой душе. Но ребенок стал мужем, ушел к женщине и излучил в нее всю душевную звездообразующую силу. Стал злобен, мудр мудростью всех жрущих и множащихся, и так погиб навеки для ожидавших его вышних звезд. Они стали томиться по другому. Но другой был хуже и еще тощее душою — не родился совсем.
И ты, как звезда, томился о ребенке и ожидал от него чуда и исполнения того, что погибло в тебе в юности от прикосновения к женщине.
Ты стал древним от годов и от засыпающей смертью плоти. Ты опять один и пуст надеждами, как перед нарождением в мир сей натуральный».
Часы вдруг перестали тикать, и Иван заснул до утра напролет.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
в коей Иван знакомится с разным лядащим людом
Солнце в городе — пасмурное, слеповатое и вроде с насморком — золотым песком лучей не шваркает оно из утра по окнам: застревают лучи в плотных тучах гари и копоти.
А шлепает изредка солнце грязные и лысые пятерики об камень, об крыши. И пятерики эти тусклы и не так ласковы. Они утром не разбудили Ивана, не разбудили и Каспийской невесты.
Разбудило их другое — хихиканье и сюсюканье за дверью из коридора. Иван прислушался. Разговоры за дверью:
— Хи, хи, хи, а бабеночка-то у него — хи хи! — хорошенькая, мяконькая да сдобненькая…
— А грудка-то, папенька, грудка-то у нее, как две просфорочки… Ах, ах, ах!
— Пшел вон, чертенок, дай-ка я загляну разок!
— Загляни, папенька! Иван вслух подумал:
— Ишь, черти, какие похабные люди оказались, а? Отец и сынок. И быстро вскочил он, толкнул дверь пинком. Раздался стон и ох: