Рассказы
Шрифт:
— Батянька мой на «маяке» сорок лет отпахамши. Он из этих, из гужевых…
— Как это?
— Ну, прадед тута еще корабли волок. Видал: каменюка от бечевы протерши?..
Смотрю: действительно, в граните у поворота канала след от бечевы.
— Здоровый был мой прадед: ладонью гвоздь в березу вбивал. Равно — лбом. Вот ведь как: бурлацкие дети кремлевские звезды-то отлимши… Кто державу-то мастерил? Подумай об этом на досуге, профессор. Депрессия у него… Совсем народ ослабемши. Карась на карасе. Это, может, где в Европах депрессия, а нам размякать некогда. Не тот масштаб. Ладно,
— Куда?
— Увидишь.
Мы выехали на саньковой копейке из Волочка. Проехали Бологое, Дубравку, Березайку.
Остановились у явно новоотстроенной церквушки.
— Плавки с собой?
— С собой.
— Пошли.
Мы пошли по глиняной тропинке. Через пару минут вышли к маленькому странному озерцу. Где-то десять на десять метров. Вода в озерце какая-то серебристо-аквамариновая.
— Это, Вовчок, Мшенский источник. Разлом земной подкорки. Ее, кору, тут самим Господом Богом пробимши. Дна там нету.
— Как это?
— Нету и все. Сигали и так, и с аквалангами — не достамши. Сейчас посмотрим, хороший ты человек или бяка. Если тебя закалдырит, как припадочного, — значит, в тебе депрессивная европейская чертеня засемши. А если нет — значит ты типа наших Умки с Чебурашкой. Ныряй.
Я нырнул в ледяную воду. Сердце и дыхание на мгновение остановились. Когда я вынырнул, я почувствовал такую радость, что вылезая на берег, счастливо зевнул. Меня «не закалдырило».
— Наш Громозека! — одобрительно улыбнулся Санёк. — Всё. Нет у тебя больше депрессии. Поехали на Рогозино, донки проверим.
На озере Рогозино мы проверили донки. Пять лещей. Пока коптились лещи, Санёк деловой трусцой за десять минут обежал лес и принес десяток крупных замшевых «подберезников». Сварили картошки.
И вот: вечер, костерок щелкает своими огненными пальцами. Грибной супчик. Водочка. «По двадцать восемь капель». Чтобы стать не «наскрозь забухамши», а «маненечко выпимши». Копченый лещ. Вареная картошечка. Та самая, бабушкина. Где-то пудовый жерех, как в замедленной съемке, бьет тяжким хвостом по парчовой озерной глади. Пахнет раскаленной смолой и влажной вечерней хвоей.
Переночевали мы у Санька, и утром поездом поехали в Москву. Снова — озера, леса, поля. Напротив — красавица вышневолокчанка. Сидит, улыбается нам с Саньком. Вылитая Светка Перепендина.
На следующий день в университете очередной транш абитуриенток оказался полной противоположностью предыдущему. Все 100 девушек аккуратным почерком написали «колеблемые ветром пучки ковыля».
Зашел в книжный. Подошел наугад к полке, взял книгу, открыл:
Все мгновенно, все пройдет; Что пройдет, то будет мило.Так вот мы с Саньком «победимши» мою депрессию.
Сон с открытыми глазами
Мы сидели с моим соседом Михалычем (Владимиром Михайловичем Пробовым) на Михалычевой кухне и отгадывали кроссворд.
— Семь по вертикали, — читал Михалыч, — тааак…во, телигент четырёхглазый, это по твоей части: древнегреческий философ. На «сэ».
— Сократ.
— Хм… попал, очкарик. Ну, это легко. Я его сам знаю. Это тот, который всем вопросы задавал, а потом мышьяку наелся. Смотрим на «кэ». Где она у нас? Вот она, эта кэкэ… Та-а-ак. Значит: попугай с хохлом. На «кэ». Ну?
— Какаду.
— Опять попал. Дура птица. У меня у тестя был попугай говорящий. Гадит как семь бегемотов. А мозгов — на одно нехорошее слово. Проверяем этого зас…а. На «у». У-у-у… Вот оно. Государство в Латинской Америке. На «у». Ну? Что, съел, толстолобик?
— Сейчас.
— Семь секунд. Через семь секунд не отгадаешь — горячего. Раз… два…
— Уругвай.
— Уругвай, уругвай, по сто двадцать наливай… А он не в Африке?
— Нет.
— Проверим. На «вэ». Британский алкогольный напиток.
— Ну, это виски, конечно.
Михалыч помрачнел:
— Виски из пиписки. Даже и писать его, фашиста, не буду. Всё, перерыв.
Тут я должен кое-что рассказать.
Дело в том, что когда Михалыч в завязке, он целыми днями отгадывает кроссворды. Вернее так: если Михалыч отгадывает кроссворды, знайте — он в завязке. Сидит злой и грозный, как Валуев на горшке, потеет и отгадывает. И для завязок Михалычу нужны серьёзные поводы.
Предыдущая кроссвордная завязка произошла у Михалыча полгода назад следующим образом. Как-то раз он поехал на своём жигулёнке на дачу. Привязал досочки, собранные на помойке, к багажнику. Огуречную и помидорную рассаду — назад. Всё, как у честных дачных скворушек. И поехал. Дело было ранним-ранним утром в пятницу. До пробок. Взял отгул и поехал по Дмитровке.
Воздух свежий, какой-то родниково-ванильный, что ли… Гаишники, наоборот, несвежие, достаивают смену. Всё, что можно, уже с автомобилей состригли. Стоят, зевают.
Где-то в районе поворота на Лобню голосуют двое: он и она. Вернее, можно считать, что их уже трое. Потому что она явно уже на последнем месяце. Михалыч, как человек добрый, конечно, остановился. Мужик весело улыбается, говорит:
— Нам бы до Дмитрова. До роддома.
— Садись.
— Сколько?
— Мальчик или девочка?
— Двойня.
— Тогда две сотни.
— Да хоть три!
Сели, поехали. Мужик — невозмутимый до невозможности. Разговорчивый такой, вроде ди-джея.
— Я, — говорит, — сплю себе спокойненько. Вдруг это пузо на ножках (он мотнул головой на заднее сиденье) будит меня. Смотрю: сидит уже одетая, с собранной сумкой. Полный боекомплект. Говорит: поехали. Я: куда? Она: рожать пора. Я: так вроде на той неделе собирались по этому… по графику по ихнему. Она: я тебе не электричка по графику рожать. Чую, что пора, поехали. — Хоть побриться-то успею по такому поводу? — Ещё не хватало. Ты и перед свадьбой-то не брился, сидел за столом, как варежка мохеровая… а тут вдруг… Машина как назло в ремонте. Звоню в такси — не раньше, чем через час: у них пересменка. А эта глаза таращит, как Инна Чурикова, и своё трындит: поехали да поехали… Что ты будешь делать? Дошли кое-как до шоссе. Голосую — ни одна сволочь не тормозит. Полчаса — вроде нищих на паперти. Ты вот первый. Спасибо тебе, хороший человек.