Рассказы

Пээгель Юхан

Ой-ой, прямо волосы дыбом становятся: из пещеры выходит лев, он идет прямо на раба... Теперь уж ему не спастись! Несчастный, он дрожит и сворачивается клубком, закрывает лицо руками. Бороться бессмысленно, лев больше, чем наша старая Масса вместе со своим жеребенком... А знаешь, что теперь происходит: лев уже совсем подошел к бедняге рабу, но он сам хромает. Лев лижет раба и показывает ему свою лапу - она у него распухла, в ней огромная заноза, он никак не может сам ее вытащить. Он показывает лапу, а сам скулит от боли, раб его понял и вытаскивает занозу. Из раны брызнула кровь вместе с гноем. А теперь раб написал ему на рану...

– Зачем он это сделал?

Вот глупый вопрос, - рану же нужно промыть. Сейчас он

отрывает клок от своей набедренной повязки и заматывает льву лапу. Лев благодарно лижет рабу руку и трусит в пустыню, и на его мохнатой морде улыбка...

– А раб? Что с ним?

– О, это длинная история. Лев потом спасет ему жизнь, когда раба бросят ему на съедение и лев его узнает...

– Послушай, как же ты можешь видеть то, чего еще не было? Наверно, это одна болтовня. Ты все наврал...

Молчание.

А жаль.

Так хотелось еще сказать, что на запад отсюда, с вершины этой необыкновенной ели, видится в море голубой остров с краснокожими жителями, в волосах у них торчат орлиные перья...

А вот это уже не выдумка, это каждый может видеть: Самми проснулся, и мама ласково, но строго корит его за лень...

** БОЛЬ СЕРДЦА **

ЗАБРОШЕННОЕ ПОЛЕ

Мы сидим во дворе на пригорке под старой березой с шершавым стволом, на скамье между нами кружка с пивом. И миска с вяленой камбалой, да еще старый столовый нож, с острым, сточенным, тонким лезвием. Им хорошо нарезать камбалу и хлеб, ведь и полкаравая домашнего хлеба лежит на скамье, между нами.

Между нами лежит еще кое-что. Между нами лежат несколько десятилетий жизни. Пиво, хлеб и камбала нас сближают, ибо с раннего детства мы знаем их вкус, с которым, наверное, ничто на свете не может сравниться. Но нас разделяет время. Мне не пришлось за эти годы сгорбиться, собирая хлебные злаки, освобождая мережу. Я стал городским человеком. И это проводит между нами черту. Мне даже обидно, сосед, когда ты удивляешься, что я приезжаю навестить родные края, что мне не надоел ни деревенский хлеб, ни вяленая камбала, что мне нравится твое дьявольски крепкое пиво. Ибо ты не понимаешь, - а я никому об этом не говорил, - что сердце мое всегда оставалось здесь - на скудной земле моих дедов. Не теперешнее сердце городского жителя, а то большое, прекрасное и чистое сердце, какое бывает у человека, когда он молод. Потом сердце уже не то: оно уже испорчено. Человек уже научается немного приврать, ему уже льстят известность и похвала, ему нравятся деньги. Может быть, я не намного более грешен, чем все остальные честные люди, но того большого и чистого сердца, каким оно было в ту пору, когда я еще молодым жил в тех местах, у меня уже нет. И теперь я пришел сюда искать это большое, прекрасное и чистое сердце.

Я не знаю, осталось ли твое сердце таким же, каким оно было у тебя, молодого. Наверно, нет, и на нем остались борозды, вспаханные жизнью. Мне известно, что иногда ты увиливаешь от работы в колхозе, что никогда еще ты не отказывался от вина. Черт подери, ведь не ангелом же мужчина рождается! Но оттого, что ты обеими руками держишься за землю, как и я когда-то в молодости, я не хочу вспоминать твои грешки, и я верю, я знаю, что у тебя все еще прекрасное, чистое сердце, гораздо более чистое, чем мое.

Знаю заранее, что, когда опустеет эта кружка и еще одна и будет начата еще следующая, ты станешь рассказывать мне истории о том, как молодой ты каждый субботний вечер баловался в амбаре с очередной девушкой. Неизвестно, сколько в твоем рассказе правды, но все равно говори. Что эти проделки шли от чистого сердца и что в молодости ты был красивый, статный парень, я и сам знаю, и, по крайней мере, тут тебе не к чему присочинять. Я знаю, за этой темой последует длинный рассказ про то, как немцы сделали тебя возницей, и как ты со своим Мику отстал, и как сзади вдруг стали стрелять из пушек и немцы разбежались, и как один "русский" кавалерист

схватил тебя, и как вы оба обомлели от удивления, ибо этот всадник оказался лаасевским Робертом, твоим крестником, которого в сорок первом мобилизовали в Россию! Замечательный рассказ, эффектным завершением которого был запрятанный в сетку с сеном лэхкер [сосуд, формой напоминающий плоский барабан, в котором крестьяне брали с собой на поле питье], - полный пива, и вы вместе с крестником выцедили его под грохот сражения и омерзительный свист пуль; с каждым годом, правда, грохот этот становится все оглушительнее и все громче свистят пули, а в остальном рассказ не меняется.

Говори, говори, сосед Кусту. А история, рассказанная с самым чистым сердцем, будет напоследок. Это разговор про землю. Да простится мне, что об этом пишу, не в наших привычках выворачивать душу перед другими. Сама по себе эта история очень проста.

Ты такой же колхозник, как и все остальные. И как у всех, у тебя тоже прежде была усадьба. И земля такая же, как у всех в этом краю: участок низины с жесткой травой и второй - в лесу, где трава сочная, которую животные охотно едят, пастбище на плитняке, поросшем можжевельником, и шесть гектаров пашни. Всего двадцать семь десятин, совсем не мало. Семья была десять душ, всем работы хватало, но и хлеба тоже. Нынче все эти поля давно заброшены, часть их пошла под пастбища (как и прежние луга, некоторые из них ты еще до колхозов сам пустил под культивированные), часть - под сеяные травы, правда, они дают не щедро, а все же несколько возов колхоз с них собирает. В лесу наскребают еще несколько, так что с этих бывших двадцати семи десятин кое-как живут зиму три-четыре коровы, сена им, разумеется, хватает. Остальные корма приходится добывать в другом месте. А прежде с этой земли кормились десять человек, животных я не считаю; ибо они созданы, чтобы служить человеку и земле, которая всем дала жизнь.

Ладно, Кусту, ты ведь знаешь, какого труда требовали пашни и луга. Все делалось вручную. Сколько же стоило зерно с такого поля? Ведь его себестоимость была чрезвычайно высокой. Сейчас, мой дорогой, оно себя бы не окупило. Разве ты не понимаешь, почему колхоз осушает болота? Пройди громадные просторы полей машинами - и тебе легче, и хлеб получишь дешевый.

– Как это, не понимаю!
– горячится Кусту и со злости делает большой глоток.
– Понимаю, черт тебя побери, а все-таки прежде эта земля десять душ кормила. И не только что кормила, но и учила. Правда, денег было маловато, но обходились. Все пятеро детей больше шести классов окончили. И сам я ходил в земледельческую школу.

Все так, сосед Кусту, но вот осушили болото и низину с грубой травой, что здесь рядом, и теперь эта земля может накормить сто человек. Побольше будет.

Да. Против этого Кусту не возражает. Это хорошо, что болото осушили. Он сам за это голосовал. Но почему прежние-то нивы не могут быть под злаками? Что, уж так много у нас хлеба, что старые пашни забрасываем и ходим, ищем землю помягче?

Да, я не спорю. Но эти твои шесть гектаров земли здесь, в лесу, при усадьбе далеко от центра, с ними не стоит возиться. Понимаешь, это экономически невыгодно.

– Вот дьявол, - опять горячится сосед, - двести пятьдесят лет было выгодно, а теперь невыгодно! Что она, трактора не выдержит? Или сюда с ним не подойти? Можно подойти. Если уже нельзя жать комбайном, то жнейкой-то все можно. Вполне. Или, черт дери, пусть мне дадут соху и двух лошадей, да я хоть нынче осенью за две недели вспашу эту заросшую землю и опять засею. Ты сам подумай, целая семья кормилась с этого надела, а теперь - несколько коров. Это что, по-твоему, ведение хозяйства? Болото болотом, с него мы ехвект уже имеем, а прежние наши лесные усадьбы? С них мы ничего не получаем. А таких усадеб в лесу тысячи. И еще куда богаче да лучше, чем у меня была: все наделы разные, будто шуба в заплатах.