Рассказы (-)
Шрифт:
Церемония семейного отъезда близилась к концу. Уил Хэнкок жал руку Джону Стерджису.
– Заезжай, Джон, и бери с собой Молли. В бочке у меня всегда найдется глоток спиртного.
– И какой глоток!
– отвечал Джон Стерджис.
– Спасибо, Уил. Но думаю, этим летом уже не выберусь. Разве что следующей весной.
–
Но оба знали, что между ними лежит тень холодных месяцев, тень, сквозь которую предстояло пройти. Уил Хэнкок смотрел, как его другу помогают сесть в автомобиль, как автомобиль отъезжает.
"Джон стал совсем плохой, - подумал он как о чем-то неизбежном.
– А Джон, наверно, говорит сейчас то же Сэму - обо мне".
Он повернулся к своим. Он устал, но не хотел сдаваться. Домашние окружили его, болтали, спрашивали. После визита Джона Стерджиса он на время сделался в их глазах еще более замечательным стариком, и теперь, когда Джон уехал, он должен сыграть свою роль достойно. И он играл, а они ничего не заметили, но про себя думал, когда настанет зима.
Задули первые осенние ветры и улеглись; поутру Уил Хэнкок стал замечать на земле иней. К одиннадцати часам иней таял, а на следующее утро появлялся вновь. И теперь, когда Уил шел к яблоне, над ним проплывали голые сучья.
В тот вечер он рано отправился спать, но прежде чем лечь, еще постоял у окна, глядя в небо. Оно стало уже совсем зимним, звезды сидели в нем крепко. Однако день был довольно мягким. Дженни хотела, чтобы ребенок родился бабьим летом. Ну, дай-то бог.
Ночами он стал спать особенно чутко - просыпался от малейшего шума. И когда в доме засуетились, он проснулся сразу. Но продолжал лежать в полудреме, далее не взглянув на часы. По лестнице забегали - вверх-вниз, он прислушался; раздался резкий голос - и сразу зацыкали; кто-то пытался дозвониться
Да, подумал он, все-таки женщинам очень тяжело. Муж - у смерти. И все эти жизни и смерти так или иначе связаны с ним - ведь он звено в их цепочке. Но на мгновение он оторвался от них. Он очутился вне жизни и смерти.
И вновь глазам его предстали три пары из первого видения - и еще он и Дженни - он, сам того не ведая, передающий Дженни свою неосознанную мудрость. "Вот она, любовь - вот она, любовь - вот она, любовь"... И все это была любовь, ее разные жизни, ведь каждый из трех говорил сердцем. Потом он посмотрел на яблоню - она была в цвету, но с нее свисали и плоды, зеленые и спелые; он вгляделся и увидел, как ветер срывает последние листья с обнаженных ветвей.
Его охватила дрожь - как же он замерз. Поставив кружку на полку, он в последний раз пошел взглянуть на Марселлу. Муки ее кончились - она лежала на боку в окружении своих новорожденных. Глаза ее горели загадочным зеленым светом; он наклонился, потрепал ее по голове, и она накрыла котят лапой, словно рукой.
Он с трудом поднялся, выключил свет и пошел прочь. Взбираясь по лестнице, думал: "Я знаю тебя, драгоценная жизнь. Я знаю, зачем тебя дали чтобы потом отобрать".
Когда он на цыпочках пробирался к себе, в доме уже все стихло. Никто не обнаружил его бдений, и ни к чему был его ночной дозор. Но он нес свой дозор. Ведь завтра, может, и не придется - он и сейчас весь дрожал от холода. И все же он остановился у окна и долго смотрел в зимнее небо. Звезды еще сверкали на нем яркими точками; он не увидит, как они начнут меркнуть, но, что бы ни случилось, как прежде будет вращаться земля.