Рассказы
Шрифт:
– Эй, вы там, чего расшумелись? Что нам за дело до того, сколько лет фермеру Лоджу и какая у него жена! Сколько бы лет ни было ему или ей, а я должен платить ему аренду - девять фунтов в год за каждую корову! Живее работайте, не то до темноты не управимся. Вишь, небо уже красное, вечер на носу!
Это говорил сам хозяин, арендатор молочной фермы, на которой работали все доильщицы и доилыцики.
Разговор о женитьбе фермера Лоджа прекратился, и только работница, начавшая его, шепнула соседке:
– Роде-то, должно быть, нелегко!
Она говорила о худой женщине, которая
– Э, что там!
– возразила ее собеседница.
– Вот уж сколько лет, как он ее бросил, никогда и словом с нею не перемолвится.
Кончив доить, женщины вымыли ведра и развесили их на стойке, представлявшей собой просто очищенный от коры и воткнутый в землю дубовый сук, похожий на громадный ветвистый олений рог. Затем большинство разошлись по домам. К Роде Брук, худой женщине, за все время не проронившей ни слова, подошел мальчик лет двенадцати, и оба, выйдя со скотного двора, пошли полем, но не в ту сторону, куда все остальные, а в гору, к уединенному местечку высоко над заливными лугами, почти на краю Эгдонской вересковой степи, чей темный лик стал уже виден в отдалении, когда они подошли к своему жилищу.
– Я только что слышала на ферме, что твой отец завтра приезжает из Энглбери с молодой женой, - сказала женщина.
– Мне придется послать тебя за покупками на базар, так ты наверняка встретишь их где-нибудь.
– Ладно, пойду, - отозвался мальчик.
– Значит, отец женился?
– Да... Если ты их встретишь, рассмотри ее получше и скажешь мне потом, какова она собой.
– Хорошо, мама.
– Погляди, какие у нее волосы - темные или светлые, и какого она роста, такая ли высокая, как я... Да из каких она - из тех, кто всю жизнь работает для куска хлеба, или белоручка, которая никогда не знала нужды. Думается мне, что он взял богатую барышню.
– Ладно, погляжу.
Уже в сумерках мать и сын добрались до вершины холма и вошли в свою мазанку. На ее глиняных стенах дожди оставили так много промоин и канавок, что первоначальной обмазки уже не было видно, а в соломенной крыше там и сям виднелись стропила, как проступающие под кожей ребра.
Мать опустилась на колени в углу перед очагом, на котором между двумя кусками торфа сложена была охапка вереска, и раздувала тлеющие в горячей золе искры до тех пор, пока торф не загорелся. Огонь румянил ее бледные щеки и оживлял темные глаза - в эти минуты они казались такими же красивыми, как были когда-то.
– Да, - снова начала она, - погляди, темные ли у нее глаза и волосы или светлые и, если удастся, рассмотри руки - белые они или нет. А если нет, то какие - как у хозяек или как у работниц вроде меня.
Мальчик так же послушно, но теперь уже рассеянно обещал все исполнить. Мать не замечала, что он своим перочинным ножом ковыряет спинку деревянного стула.
II
МОЛОДАЯ ЖЕНА
От Энглбери до Холмстока дорога вся ровная, только в одном месте ее однообразие нарушает крутой подъем, и фермеры, возвращаясь домой с базара, всю дорогу гонят лошадь рысью, а по этому невысокому склону едут шагом.
На другой день, когда солнце уже клонилось к закату, но светило еще ярко, по этой ровной дороге из Энглбери
Эта дорога была неглавная, по ней мало кто ездил, и длинная белая лента гравия впереди была пуста, на ней виднелось только одно пятнышко, очень медленно передвигавшееся. Вот оно превратилось в фигуру мальчика, который не шел, а плелся черепашьим шагом и беспрестанно оглядывался; он нес тяжелый узел - правда, не этим объяснялась его медлительность, но это могло служить ему некоторым оправданием. Когда быстро катившаяся двуколка замедлила ход у подъема, о котором мы уже упоминали, маленький пешеход был всего на несколько шагов впереди. Упершись в бок той рукой, на которой висел тяжелый узел, он обернулся и, ожидая, пока лошадь поравняется с ним, смотрел- в упор на жену фермера, словно изучая каждую ее черту.
Заходившее солнце ярко освещало ее лицо, четко выделяя каждый его штрих и оттенок, вырез тонких ноздрей, цвет глаз.
Фермера, видимо, раздражало упорное внимание мальчика, но он не приказал ему сойти с дороги, и мальчик продолжал шагать почти рядом, не сводя глаз с молодой женщины, пока они не добрались до вершины подъема. Здесь фермер с видимым облегчением погнал лошадь рысью. Все это время он как будто совершенно не замечал присутствия мальчика.
– Как этот бедный мальчик смотрел на меня!
– промолвила молодая женщина.
– Да, милая, я это тоже заметил.
– Он, должно быть, из вашей деревни?
– Нет. Он живет с матерью где-то по соседству, - кажется, в двух-трех милях от нас.
– И, наверное, знает, кто мы такие?
– Ну конечно. Первое время тут все будут на тебя глазеть, моя красавица, сама понимаешь...
– Понимаю. Но, может, этот бедняжка смотрел на нас так вовсе не из любопытства, а в надежде, что мы его подвезем? Ноша у него, видно, тяжелая.
– Пустяки, - небрежно возразил муж.
– Наши деревенские парнишки легко могут снести на спине и целых три пуда. А у этого узел не такой уж тяжелый, только громоздкий... Ну вот, остается проехать еще одну милю, и будет виден наш дом, если только к тому времени не стемнеет.
Колеса вертелись все так же быстро, и гравий летел во все стороны. Наконец вдали показался большой белый дом, за которым теснились службы и стояли скирды.
Мальчик между тем ускорил шаг и, свернув на тропинку милях в полутора от белого дома, стал подниматься по ней в гору, туда, где тянулись пастбища похуже. Скоро он дошел до своего дома.
Мать уже успела вернуться с фермы, где работала, и, стоя на пороге, в свете догоравшего заката промывала капусту.
– Подержи-ка решето!
– сказала она, как только сын подошел к ней.