Рассказы
Шрифт:
— Я не согласен с вами.
— Учёный спрашивает меня, что происходит в живой клетке, и я говорю ему. Но если бы он исследовал клетку самостоятельно — пусть ценою затраты многих лет, он пришёл бы к финишу не только с этих: знанием, но и множеством других, со знанием вещей, о которых он сейчас даже не подозревает, а они тесно связаны с его наукой. Он получил бы много новых методов исследования.
— Но ведь в некоторых случаях знание полезно само по себе. Например, я слышал, что уже используется предложенный вами дешёвый процесс производства урана на Марсе. Что в этом вредного?
— А
— Что плохого в том, чтобы спасти жизнь умирающего пациента, как это делали некоторые врачи?
— Первый вопрос, который следовало бы задать, это — стоит ли спасать жизнь такого пациента.
— Но именно этого доктор не должен спрашивать. Он должен стараться спасти всех умирающих. Совершенно так же, как вы никогда не спрашиваете, в добро или зло обратят люди ваши знания. Вы просто отвечаете на их вопросы.
— Я отвечаю только потому, что мне всё равно, меня не интересует, как они используют то, что я скажу. Разве докторам тоже всё равно?
Зиблинг сказал:
— Подразумевается, что вы отвечаете на вопросы, а не задаёте их. Кстати, почему вы вообще отвечаете?
— Некоторые представители человечества любят хвастаться, другие — делать так называемое добро, третьи — добывать деньги. То небольшое удовольствие, какое я могу ещё получать от жизни, состоит в том, чтобы давать информацию.
— А вы не могли бы находить удовольствие во лжи?
— Я так же не способен лгать, как ваши птицы не способны покинуть Землю на собственных крыльях.
— Ещё один вопрос. Почему вы потребовали, чтобы во время отдыха разговаривал с вами именно я? У нас есть блестящие учёные, великие люди всех сортов, из которых вы могли бы выбирать.
— Меня не интересуют великие представители вашей расы. Я избрал вас, потому что вы честны.
— Спасибо, но на Земле много других честных людей. И на Марсе и на других планетах. Почему я, а не они?
Мешок, казалось, колебался:
— Это доставило мне маленькие удовольствие. Возможно, потому, что я знал: мой выбор будет неприятен тем… семерым…
Зиблинг улыбнулся.
— Вы не так уж равнодушны, как вам кажется. Полагаю, очень трудно быть равнодушным к сенатору Хорригану.
Это был только первый из многих разговоров с Мешком. Сначала Зиблинга весьма обеспокоило предупреждение Мешка относительно опасности, грозящей человечеству, если его (Мешка) советами будут и впредь столь безрассудно пользоваться. Но было бы нелепостью стараться убедить правительственные органы, что Мешок, приносящий ежедневно многие миллионы, является бедствием, а не благословлением человеческого рода, и Зиблинг даже не пытался этого сделать. Через некоторое время он постарался загнать все эти неприятные мысли как можно глубже.
Поскольку разговоры велись через каждые двадцать часов, Зиблингу пришлось реорганизовать своё расписание, что было не так уж просто для человека, привыкшего к суткам межпланетным, тридцатичасовым. Но он чувствовал
Впрочем, вероятно, ничего бы не изменилось, если бы он и задал эти вопросы, ибо некоторые ответы понять было слишком трудно. Он потратил три беседы подряд, стараясь уяснить, каким образом Мешок смог без всякого предварительного контакта с людьми понять земной язык капитана Ганко в тот исторический час, когда этот сверхразум впервые открыл себя людям, и как он смог ответить словами, практически лишёнными всякого акцента. Но даже после трёх бесед у Зиблинга осталось лишь весьма смутное представление о том, как это делалось.
Это не было телепатией, как он думал вначале. Это был чрезвычайно запутанный аналитический процесс, учитывающий не только слова, которые произносились, но и природу межпланетного корабля, скафандров, которые носили люди, манеру их разговора и множество других факторов, характеризующих как психологию говорящего, так и его язык. Это было похоже на рассуждения математика, старающегося объяснить человеку, не знающему даже арифметики, как он определяет уравнение сложной кривой по её короткой дуге. Только Мешок не в пример математику мог проделать всё это в собственной, так сказать, голове без помощи бумаги и карандаша.
Через год Зиблинг уже затруднился бы сказать, что более занимало его: эти часовые беседы с Мешком или хитроумно-дурацкие требования некоторых мужчин и женщин, заплативших свои сотни тысяч за драгоценные шестьдесят секунд. Кроме сравнительно простых вопросов, задаваемых учёными и искателями счастья, желавшими знать, где можно найти драгоценные металлы, попадались и сложные проблемы, занимавшие по несколько минут.
Например, одна женщина спросила, где найти её пропавшего сына. Без необходимых данных, с которых можно было бы начать, даже Мешок не мог сказать ей ничего определённого. Она улетела обратно и вернулась через месяц с огромным количеством информации, тщательно подобранной в порядке уменьшения важности сведений. Мешку потребовалось меньше трёх минут, чтобы ответить, что сын её, по-видимому, жив и находится в малоисследованной области Ганимеда.
Все беседы с Мешком, в том числе и беседы Зиблинга, записывались на плёнку, а записи хранились в центральном архиве на Земле. Многие из записей Зиблинг не понимал — некоторые потому, что они были сугубо техническими, другие — потому что они были на незнакомом ему языке. Мешок, конечно, немедленно выучивал все языки при помощи процесса, суть которого он так и не смог объяснить Зиблингу, а в центральном архиве технические эксперты и эксперты-лингвисты тщательно изучали каждую фразу каждого вопроса и ответа, чтобы, во-первых, убедиться, что клиент не являлся преступником, и, во-вторых, чтобы иметь данные для сбора подоходного налога, когда клиент с помощью Мешка добудет состояние.