Рассказы
Шрифт:
Он стоял, неспособный ни вздохнуть, ни шевельнуться, опершись о дерево с липкой размякшей корой. Раздался вопль, перешедший в какой-то воющий хохот.
Он ожил, захрипел, завыл в ответ и ринулся во тьму, в никуда, туда, где затихали, искажаясь, эти звуки. Сучья резали ему одежду и лицо.
Перед ним была поляна — небольшая чёрная площадка, освещённая прожектором луны. И в этом мертвенном свете он увидел, как волк со всклоченной рыжей шерстью и пустыми жёлтыми глазами терзает, урча, неподвижное тело Сабрины…
Он завизжал, заскулил, упал на колени, встал
На рассвете люди собирались на утреннюю службу. Они стекались со всех сторон к массивным церковным дверям, как звери, идущие на водопой. Лица, напомаженные благочестием, тугие белые воротнички, стрекочущие юбки и начищенные башмаки.
Вдруг по толпе пронёсся шорох: кто-то сдавленно вскрикнул, кто-то захлебнулся, кто-то прижал к груди трясущиеся пальцы.
Из леса, тонущего в утреннем тумане, вышел человек. Его одежда была разорвана в клочья и заляпана грязной болотной водой. Выцветшие безучастные глаза смотрели в пустоту из-под липких прядей волос.
Он нёс на руках женщину. Мёртвую. На груди и на горле зияли багровые раны. Под носом, на верхней губе запеклось густое красное пятно. Смуглая округлая рука свисала почти до земли, качаясь, как маятник. На руке чуть повыше локтя темнел кровоподтёк.
Он остановился, посмотрел на сбившихся в кучу людей, словно что-то с трудом припоминая. На секунду в его глазах вспыхнуло бешенство; он напрягся, будто желая швырнуть свою ношу в толпу. Но тут же его лицо обмякло и скривилось; нижняя губа вывернулась наизнанку, и он протяжно завыл, глотая слюну и слёзы.
Вечером, когда совсем стемнело, он сидел в гостиной, зажав лицо искривлёнными уродливыми пальцами. За спиной у него прошелестели шаги. Это была мать — он узнал её походку и горьковатый запах духов.
Она ничего не сказала — лишь остановилась над ним. Как изваяние над гробом.
— Я трус, — произнёс он глухим механическим голосом.
Она ничего не ответила.
— Если бы я остался с ней этой ночью.
Она вновь промолчала.
— Хотел бы я знать, — пробормотал он еле слышно. — Почему этот волк пощадил меня.
— Для тебя это важно? — спросила она, как всегда, равнодушно. Равнодушно…
— Да, — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Потому что это была ошибка. Лучше бы он меня тоже убил.
— Да, ты действительно трус, — ровно сказала она.
— Да, — выкрикнул он. — Я знаю. Я трус. Я ничтожество. Она мне сама это сказала в последнюю ночь, перед тем, как я бросил её и уполз. Мне всё равно. Я не хочу больше жить. Не хочу жить без неё, с этим камнем на душе. И я знаю, осталось недолго. Я буду следующей жертвой этого
— Ты действительно этого хочешь? — безразлично спросила она.
— Да, — он повернулся и посмотрел, наконец, ей прямо в лицо. — Да, я хочу! И я знаю, что так оно и будет.
— Что ж, — она подавила зевок. — Может быть. Всё может быть… Однако, уже поздно. Ты не поцелуешь меня перед сном?
Он послушно встал — марионетка на верёвочке, — и поцеловал её в щёку, пахнущую пудрой, такую же нежную, как двадцать лет назад, когда она приходила к нему в детскую, и её тяжёлые светлые локоны щекотали ему лицо… Щёку, на которой теперь горел алый разрез от его ножа.
КУКЛА
Было ещё очень рано, и трёхлетняя девочка крепко спала. Локоны причудливо раскинулись по белой и хрустящей, точно сахарной, подушке. Она легко и свободно дышала, и на её груди то опадало, то снова вздымалось одеяло — пушистое, как цыплёнок.
Скрипнула дверь, за ней половица, Предостерегающий сердитый шёпот, торопливые шаги. В комнату, крадучись, вошли родители и осторожно положили у кровати большую коробку из дорогого картона.
Тише! Стараясь не делать лишних движений, они на секунду приподняли крышку, толкая друг друга, как будто сами были детьми.
В коробке на белом сияющем шёлке покоилась роскошная фарфоровая кукла. Огромная — чуть ли не больше девочки, в изысканном платье с высоким кружевным воротником и огромной соломенной шляпе. Глаза её были закрыты точно так же, как у маленькой хозяйки, тень от ресниц лежала на округлых глянцевых щеках. Кружево на платье было цвета слоновой кости, а волосы пахли сухими цветами, персиковым маслом и сандаловыми палочками.
Это была не дешёвка, отштампованная на какой-то фабрике, с нарисованными наспех губами и бровями. Эта хрупкая красавица явилась сюда из дорогой антикварной лавки. Оттуда она и принесла этот едва уловимый запах. Там, где она неподвижно стояла у всех на виду, зловеще хрипели старые дубовые часы, лупоглазые медведи били в барабаны из розового дерева со следами позолоты, а худые Пьеро с рукавами длинными, как у смирительной рубашки, проливали едкие чёрные слёзы. А она возвышалась над ними, как королева, и ждала терпеливо этого часа…
…Налюбовавшись, они опустили бережно крышку, затем, подумав, откинули снова и, пристроив тщательно коробку возле изголовья, покинули детскую.
Она увидела ее, как только открыла глаза, в ту же секунду. У неё появилась новая кукла!
Добрых полчаса она не покидала постель, изучая её всю, до мельчайших деталей. Какая она чудесная, просто красавица! Какие густые каштановые кудри, под ними аккуратно очерченные уши. Вздёрнутый нос и нежные руки — и на каждой ровно пять пальчиков, всё как положено! И к тому же на каждом пальце округлый розовый ноготь и даже тонкие чёрточки на сгибах… Загляденье! А какие у неё пушистые ресницы!