Рассказы
Шрифт:
— Устя, где ты? — спросил он, не заметив Кузьма Андреевича. Вторую дверь в комнату он закрыл за собой неплотно; темноту прокалывало узкое шило желтого света. Кузьма Андреевич на цыпочках подошел к двери.
Голос Тимофея:
— Как оно, здоровьишко, Устя?
Голос Устиньи:
— Спасибо.
Голос Тимофея:
— Ну и слава богу. Доктор-то где?
Голос Устиньи:
— Придет.
Молчание. Потом снова вкрадчивый голос Тимофея:
— Что ж ты, Устя, на дверь крючок не повесишь? Ночью-то страшно... одной.
— Непугливая, — сердито ответила Устинья. — Ишь,
— Эх, Устя, — вздохнул Тимофей, — не уберегла ты себя, Устя...
— Иди! Нашли монахиню. Для вас, что ли, псов, беречь!
Так было сделано Кузьмой Андреевичем важное открытие, что лодырь Тимофей, опасающийся вторичного осмотра, и всеми уважаемый лучший ударник Кузьма Андреевич имеют одно желание — поскорее спровадить доктора из деревни. Такая общность желаний как бы уравнивала их, что было для Кузьмы Андреевича непереносимо оскорбительным. Всю ночь злобился он на Тимофея; утром нашел председателя и сказал ему, что в колхозе потакают лодырям, что он, Кузьма Андреевич, сорок лет кормил кулака Хрулина, а теперь, при советской власти, не согласен кормить «всяких подобных», которые беззаботно отдыхают в коровниках, да и там не караулят, а спят.
Разговор происходил в сбруйном сарае, в густом дегтярном полусумраке.
— Дурит мужик, — сказал Гаврила Степанович. — А ведь бедняк! — И вдруг удивился: — Ведь бедняк! Ты мне вот что растолкуй, Кузьма Андреевич. Ведь бедняк! Сегодня же пусть идет в амбулаторию.
Зная Тимофееву хитрость, Кузьма Андреевич заранее поговорил с доктором.
— И всегда он кричит: «Я ерманской воины ерой, медаль имею!» Медаль он, верно, что имеет, только никакого еройства он не исполнил и медаль тот получил за ловкое слово. От страху, что ли, он это слово енералу ляпнул? Многосемейный он — восемь душ. Енерал-то спроси: «Что ты больно стараешься, рядовой Тимофей Пронин?» А он енералу в ответ: «Ваше превосходительство! Солдат плодовит быть должон!» И руку держит под козырек по всей форме. Енерал тот очень был толстый, чуть не упал от смеху. «Ну, — говорит, — молодец, рядовой Тимофей Пронин, обязанность свою земную здорово исполняешь!» И дал Тимофею за это ловкое слово медаль. А чтоб еройство, Тимофей врет; никакого он еройства не исполнил и медаль получил зря...
Опасаясь, что эти слова покажутся доктору слишком пристрастными, Кузьма Андреевич добавил:
— А может, и не зря... Может, енерал большого ума был человек. Может, он так рассудил: раз ты людей неприятельных уничтожаешь по моему приказу, то должон столько же новых младенцев представить, чтобы не было на земле беспорядку и спутаницы. Только навряд ли... Енералы в это дело не вникали; в это вникали больше попы. А насчет килы он, Тимофей, обязательно врет, ежели от злоехидства он всю ночь напролет работать может: подпорки ставить... али там колья вбивать...
Прощаясь, Кузьма Андреевич вдруг сказал сердито и убежденно:
— А только городские бабы все одно лучше нашенских!
Тимофей пришел к доктору, фальшиво горбясь,
Тимофей расстегнул штаны. Складываясь гармошкой, они медленно сползали на пыльные, рыжие сапоги. Тимофей лег на кушетку, задрал рубаху. Живот у него был бледный и выпуклый. «Ой, ой!» — закричал Тимофей, как только доктор подошел к нему.
Он кричал, не переставая, даже тогда, когда доктор прикасался к его ногам. Он кричал равнодушно и безразлично: он заранее знал, что не сумеет обмануть доктора.
— Врешь, — морщился доктор, — помолчи ты хоть одну минутку: в ушах звенит... А вот сейчас должен ты кричать, — ведь больно?
— Ой, ой! — скучным голосом ответил Тимофей.
Доктор сильнее надавил на его живот. Тимофей взвился и заорал по-настоящему: утробным звериным воем.
— Ну что ж, Тимофей, — сказал доктор, — плохие твои дела.
— Ей-богу, болит!
Бледная тень Тимофея падала доктору в ноги. Жалко дергалась бороденка. Руками он поддерживал незастегнутые штаны.
— Плохое дело, — повторил доктор: — придется, милый, ложиться тебе на операцию: кишки вырезать.
Нижняя челюсть Тимофея отвисла. Штаны, складываясь гармошкой, снова сползли на сапоги.
— Да, да, — подтвердил доктор. — Неожиданно? Что же делать? Апендицит, милый. очень запущенный апендицит. В любое время возможно гнойное воспаление. Собственную смерть ты носишь в себе, Тимофей. Резать нужно.
Тимофей стоял белый и недвижимый.
— Рез... рез... — он никак не. мог выговорить страшного слова. — Резать! — вдруг завопил он тонко, с надрывом, по-бабьи и рухнул на колени, словно подломились его хилые ноги.
Захлебываясь, он каялся в своем притворстве; рассказал о гусе, которого подарил фельдшеру за справку. Он обещал работать вдвое против остальных, только бы не посылали его резаться. Доктор был неумолим.
— Помрешь, если не поедешь, — отвечал он. — И ехать нужно тебе немедленно.
Тимофей в отчаянии бросился к председателю.
— Щучий ты сын, — задумчиво сказал председатель, потирая скрипучую голову. — А оно, брат, обернулось другим боком. И так я полагаю, Тимофей, что эта вредная стерва завелась в твоем брюхе от безделья. Теперь вот казнись. Иди-ка, брат, домой да собирай мешок. А я Силантию Гнедову скажу, чтобы запрягал подводу...
— Не поеду! — завопил Тимофеи. — Не дамся!
— Не дури! — закричал председатель. — Ишь ты! А помрешь, куда мы твоих семь душ денем? Тебя кормили, лодыря, а потом их!.. Поезжай!
Тимофея провожала вся семья. Он сидел на подводе серьезный, хмурый и молчаливый. Тоскующими глазами он смотрел на свою избенку.
— Прощайте, православные! — закричал он. — Лихом не поминайте!
Баба завыла, а за ней и ребятишки.
— Краски мои береги, Аксинья! — крикнул Тимофей уже издали, — Ежли не вернусь, дешево не продава-а-ай!
Телега скрылась под косогором, а минуту спустя загрохотала по бревенчатому мосту.
Три дня подряд доктор просыпался чуть свет: железная крыша булькала, переливалась и хрустела под тяжелыми сапогами Кузьмы Андреевича,