Рассказы
Шрифт:
Но чем легче они становились, тем больше крови им требовалось. Теперь Джек беспрерывно чувствовал боль во рту, и ему приходилось растравлять старые трещины, прокусывать молодую кожу, разыскивать кровеносные сосуды в мышечном слое, пока наконец его рот не наполнялся кровью и он не приникал губами к их губам. Кровь стекала им на грудь, и казалось, будто они нарядились в темно-красные слюнявчики.
Их кости становились все тоньше, замещались фиброзными волокнами. Их плоть таяла и растворялась. Джек делал глубокие надрезы на внутренней стороне локтей, на внутренней поверхности бедер, на икрах и заставлял жену и детей пить его кровь. Но кровь словно проходила
Как быстро они снова бледнели, как быстро они таяли, превращаясь лишь в смутное воспоминание о себе самих!
Тогда он стал отрезать куски своего тела и кормить семью своей плотью и кровью. К счастью, теперь одного куска им хватало надолго: их маленькие и острые как у крыс зубы отщипывали крохотные порции. Его жена и дочери уже давно не пользовались словами, а потому не могли выразить ему свою признательность. Но Джек в этом и не нуждался. Это была семья, о которой он всегда мечтал. Ему достаточно было видеть благодарность, светившуюся в их глазах.
Его одежда давно порвалась в клочья и пропиталась кровью. Однажды Джек увидел, как его сын сосет один из таких кровавых ошметков, и решил, отбросив последнее смущение, отказаться от одежды. Теперь он ходил по дому обнаженным, его наготу прикрывали только хрупкие тела его жены и детей. Они висели на его теле, прижимаясь ртами к его открытым ранам.
Так шло время. Месяц за месяцем они были неразлучны, и Джек чувствовал, что сердца всей семьи бьются в унисон. Однажды он проснулся около полуночи от причмокивания их сосущих губ, от тихого скрежета их зубов, вгрызавшихся в его плоть. Под эти звуки он снова заснул, а несколько часов спустя, когда серый утренний свет проник в комнату, Джек увидел, что его жена и дети наконец насытились, опьянели, осоловели от сытости, а их глаза полны восхищением и обожанием. Он почувствовал себя бесконечно счастливым оттого, что смог позаботиться о своей семье, накормить их, вернуть им жизнь. Теперь, наевшись, они отвалились от его тела.
Постепенно они снова обживали дом, и Джек видел, что теперь они сильнее и здоровее, чем были когда-либо.
Правда, они больше не благодарили его, но разве хороший муж и отец нуждается в благодарности?
Он лишь следил за тем, как они росли, становились тоньше, гибче, прозрачнее.
Год спустя он уже не видел их. Иногда ему казалось, что он различает чье-то лицо на обивке мебели, видит круглый глаз или рот, раскрывающийся в беззвучной мольбе, среди покрытых густым слоем пыли цветов на подоконниках.
Еще пять лет спустя затих и невнятный шепот. По привычке Джек продолжал присматривать за домом. По привычке он готовил домашнее вино из своей крови. Но теперь, прокусив слизистую и собрав целебный бальзам во рту, он проглатывал его сам.
Перевод: Елена Владимировна Первушина
Жара
Steve Rasnic Tem, "Heat", 1999
Точка возгорания — минимальная температура, при которой начинается горение. Она знала температуру, при которой вспыхивает бумага (читала книгу Брэдбери). Она не знала, при какой именно температуре горит плоть. Когда спросила врача, тот просто покачал головой и похлопал ее по плечу. В свою очередь, она не сказала ему, что видит, выглядывая в окно. Не сказала, что в его кабинете пахнет горелым.
— Просто расскажите
— Калория — количество тепла, необходимое, чтобы нагреть один грамм воды на один градус по Цельсию.
Вот что она ответила.
Он оценивающе поглядел на нее. Интересно, подумала она, сколько тепла он потратил, чтобы подавить инстинктивную реакцию и подобрать другие слова.
— И этот факт столь важен для вас? — спросил он, очевидно, зная ответ.
— Хлопковая вата загорается при четырехста сорока шести градусах по Фаренгейту, — ответила она. — Шерстяные одеяла при четырехста одном, оргалит при четырехста двадцати одном.
— Попробуйте сформировать собственное мнение, — тихо сказал он. — Иногда знание фактов и чисел, которых мы боимся, делает их более осознаваемыми. Они дают возможность в конечном счете справиться с этим.
Она поглядела в окно, ничего не говоря. На некотором расстоянии появился дым. По улице двигались десятки огней. С горящими головами и телами на двух и более ногах, так что она не могла сказать, горящие ли это люди, корчащиеся в муках, или новая огненная форма жизни, совершающая страстный танец. Через некоторое время она смогла ненадолго оторвать взгляд от окна, чтобы поглядеть на врача.
— Знаете ли вы, доктор, — спросила она, — что мир был лишен огня, пока Прометей не принес нам его с небес, украв его там?
Был один из тех жарких дней с дрожащим воздухом, совершенно обычный для этого времени года в Аризоне. По крайней мере так Сандре сказали. Она здесь уже два года, третье лето с того момента, как она в безумной спешке уехала из Колорадо, когда упал самолет и сжег ее бывшего мужа и их единственного ребенка.
Дэвид. В следующем месяце ему бы исполнилось тринадцать. Блестящие рыжие волосы сорванца. Ему бы не понравилась Аризона, но, будь он жив, ее бы здесь тоже не было. Сын любил прохладу, находя ее в бассейнах, в тени деревьев, катаясь на лыжах, сидя со своей мамой на садовых качелях осенними вечерами, как маленький, со светлым младенческим лицом и блестящими волосами.
Раскаленный воздух дрожал над крышей машины прямо под балконом, а может, это глаза ее подводят от упорно сдерживаемой печали. Если она начнет плакать, то неделю не остановится, у Сандры была пара таких недель — там, в Колорадо, пока она не уехала.
«Не раздражай меня!» — часто говорила она Дэвиду, когда тот начинал оспаривать ее слова, оспаривать все подряд, с категоричностью, которая бывает только у наполненных жизненной силой детей. «Только не раздражай меня, не сегодня. Мне надо одеться, надо на работу. Я не могу начать плакать сегодня».
Под ее дрожащими руками на одной из ног «побежала» петля на колготках. Проклятье. Она металась по квартире, врезаясь во все и чертыхаясь. Пришлось привыкать к квартире поменьше, чем та, что была у них в Колорадо, но мысль о том, что придется думать, чем себя занять в большой, ужасала сама по себе. «Поменьше. Черт, у нас дом был! Большие тенистые деревья на заднем дворе, цветы повсюду, оранжевые и красные, будто рассыпанные головки спичек…» Она нашла другие колготки (всего пара затяжек, подумаешь), заставила себя аккуратно влезть в них, растягивая по чувствительным, будто лишенным кожи, ногам, как вторую кожу. Подруги в банке подшучивали над ее упрямой привычкой каждый день надевать колготки, какая бы ни была жара. И макияж — она не могла выйти на улицу без макияжа. Слишком многое могут увидеть.