Рассказы
Шрифт:
Тушратта уронил несколько фишек на пол и даже не сделал движения подобрать их: он не отрываясь, будто не веря своим глазам, смотрел на пятую карту Джеффриза.
— У тебя ничего не было! — произнес он. Штурман достаточно освоил местный язык, чтобы понять его.
— Ну, пара шестерок.
Тушратта отмахнулся от этого как от несущественного. Он говорил медленно и неуверенно:
— Ты видел две моих пары. Ты не мог побить их, но продолжал торговаться. Почему?
— Это был блеф, но он не сработал, — ответил Джеффриз. Ключевое слово
— Объясни ему, Рамон, ты лучше знаешь местный язык.
— Попробую, — кивнул антрополог, хотя сам он тоже не знал подходящего слова. — Ты видел бубновое каре Джеффриза. Он хотел заставить тебя поверить в то, что у него флеш. Он не знал, что у тебя три девятки. Если бы у тебя было только две пары, их можно было бы побить флешем, так что ты бы спасовал. Вот этого-то он и хотел. Это называется «блеф».
— Но у него же не было флеша, — чуть не плача протестовал Тушратта.
— Но он мог создать видимость того, что есть, верно? Скажи мне, что бы ты сделал после того, как он поднял ставку, если бы у тебя было только две пары?
Тушратта закрыл глаза руками и помолчал минуту. Потом очень тихо произнес:
— Сдался бы. — С этими словами он собрал рассыпанные фишки. — На сегодня с меня хватит. Что вы мне дадите за это? Сегодня я выиграл гораздо больше чем вчера.
Они сошлись на карманном зеркальце, трех разовых зажигалках и топорике; Рамон подозревал, что последним будут рубить не столько дрова, сколько черепа. Правда, в эту минуту вид у Тушратты был какой угодно, но только не воинственный. Все еще не оправившись от потрясения, вызванного странной игрой Джеффриза, он забрал выигрыш и ушел, что-то бормоча себе под нос.
Кастильо не думал, чтобы это был разговор с таинственными богами; скорее спор с самим собой: «Но он же не… А казалось, будто он… Но у него не… Блеф…»
— Что, собственно, случилось? — спросил Джеффриз. Когда антрополог перевел, Гомес хихикнул:
— Вот ты, Стен, растлеваешь местных. Штурман запустил в него фишкой.
— И я смеялся вместе с ними, — сказал Кастильо, пересказывая эту историю поздно вечером у себя в каюте, — но, вспоминая это заново, я не уверен, что Хуан так уж не прав. Такое впечатление, будто сама возможность обмана не приходила в голову Тушратте.
Катерина хмурясь села в постели, раскинув по голым плечам гриву мягких волос. Ее специальность была далека от круга интересов Рамона, но ум отличался ясностью и особой логикой — это было необходимо, чтобы справиться с любой проблемой.
— Возможно, он был просто поражен правилами новой для него игры, которой у него не было и в мыслях.
— Нет, тут все гораздо серьезнее, — настаивал антрополог. — Аборигену пришлось столкнуться с совершенно новым для него понятием, и это поразило его до глубины души. И что касается мыслей, Мей-Лин поделилась со мной сомнениями в том, что куссаране вообще способны мыслить.
— Способны ли они мыслить? Не говори
Кастильо улыбнулся.
— Именно это я и говорил сегодня днем, — он повторил Катерине аргументы Мей-Лин, закончив словами:
— И насколько я понимаю, в ее рассуждениях есть логика. В культуре не могут существовать явления, для описания которых нет слов.
— Совершенно верно, — согласилась Катерина. — Как говорил Маркс, не сознание определяет бытие людей, но бытие определяет сознание.
«Пошла ты со своим Марксом», — с чувством подумал Кастильо. Вслух он этого, впрочем, не произнес (равно как благоразумно избегал проходиться по поводу православного вероисповедания Манолиса Закифиноса). Вместо этого он сказал:
— Вот перед нами Куссара как пример, доказывающий обратное.
— Только потому, что мы не понимаем этого, — мягко, но упрямо сказала Катерина.
Рамон не мог отрицать справедливости ее слов, но продолжал рассуждать.
— Взять, например, их богов. Мы не можем видеть или слышать их, но для куссаранина они так же реальны, как, скажем, кирпич-сырец.
— Все примитивные народы говорят со своими богами, — сказала Катерина.
— Но не всем боги отвечают, — возразил антрополог, — а местные, как мы знаем, слушают своих. По правде говоря они…
Он осекся, захваченный неожиданной мыслью. Внезапно он наклонился и поцеловал Катерину со страстью, не имеющей ничего общего с сексом. Выпрыгнув из постели, Рамон бросился к компьютеру. Катерина протестующе вскрикнула, но он не обратил на это внимания, что говорило о крайней степени охватившего его возбуждения.
Кастильо потребовалось некоторое время, чтобы найти необходимые данные: он не часто пользовался этим разделом памяти. Ему с трудом удалось унять дрожь в пальцах. А когда на экране начали выстраиваться строчки информации, он чуть не закричал.
Вместо этого он прошептал:
— Теперь я знаю.
— Ты сошел с ума, — отрезала Хельга Штайн, когда Рамон изложил свою идею на поспешно созванном поутру консилиуме. Конечно, подумал он, психологу рискованно говорить такое, но латынь не способна передать все оттенки. Взгляды сидевших за столом свидетельствовали о том, что большинство коллег были с ней согласны. Только Мей-Лин не спешила с выводами.
— Согласитесь не со мной, но с фактами, — повторил Кастильо. — Насколько я могу судить, из них следует именно тот вывод, который я предложил вашему вниманию: куссаране не являются разумными существами.
— Чушь, Рамон, — сказала Сибил Хасси. — Даже мой старый кот Билли в Манчестере — и тот весьма разумное существо.
Кастильо хотелось провалиться сквозь землю: нет ничего хуже для человека с его застенчивостью, чем излагать дикую идею перед враждебно настроенной аудиторией. Все же он был слишком упрям, чтобы купиться на очевидную подмену понятий: