Рассказы
Шрифт:
Вдруг видит путник — на крайней избе, на стрехе, сидят, обвив ногами стропила, мужики в драных-передраных тулупах. Сидят и молча перед собой смотрят.
— Эй, дядьки, вы чего на крышу забрались? — спрашивает путник.
Мужики ухом не ведут.
— Эге-гей! — в другой раз спрашивает путник и кидает в крайнего мужичка комом сухой земли.
— Тьфу! Привязался! — с досады сплюнули дядьки себе на бороды и выслали парламентера.
Крайний дядька сполз пузом по бревну, подвернул подол тулупа, перекрестился
— Че надоть? — спрашивает мужичок, сойдя на землю, а сам глазом на дорогу косит.
Путник в него пальцем тычет и говорит:
— Тулуп-то зачем? Лето чай!
— Тулуп-то? — отвечает мужик и — хлоп — вытряхивает из тулупа целую тучу моли. Моль, понятное дело, улетать с насиженных мест не желает, на ветру вьется, мельтешит и норовит ткнуться обратно в теплое нутро меха. — Зима скоро, вот и тулуп, — отвечает мужик. — А тебе чево?
— А на крышу зачем залезли?
— Так жрать охота.
— А-ааа…
Тут мужики на крыше зашевелились, загалдели разом.
— Никак сняслась! — всплеснул ручками дядька и в дом побежал.
Мужики, подобрав полы тулупов, один за другим скок-поскок — попрыгали на землю.
Давешний мужичонка пыхтит, тащит из избы огромную чугунную сковороду. Сковорода в дверь не пролазит, упирается в косяки краями. Мужичонка с разгону толкает ее тощим животом — того гляди развалит всю хату. Остальные мужики отковыривают от стен щепу, разводят костер. Наконец косяки подрубили, сковороду выдернули, поставили на огонь, расселись кружком, глазами блестят, ладонь о ладонь потирают.
— Вота какое! — говорит старшой из дядьков и торжественно показывает зажатое меж пальцев воробьиное яйцо.
— У-у-у!! — радостно гудят мужики. — Крупное! Ого-го! Ташши его скорей на огонь! Терпежу нету!
Старшой берет ножичек и аккуратно так разбивает яйцо в самую середину сковороды.
Стали ждать. И путник стал ждать.
— А ты че ходишь? — спрашивают дядьки путника, не отводя, однако, глаз от сковородки.
— Так, счастья ишшу.
— А зачем оно тебе? Шшастье-то? /
— Так всю жизнь тока и делал, что спину гнул, а счастья не видал вовсе! Хочу на старости лет порадоваться, житья вольного попробовать!
— А-а-а, — поняли мужики. — Тоды оставайся. Радуйся. Шшастья у нас завались!
— А где ж оно?
— Так тута вот, — показывают мужики на деревню, на себя, на тулупы, на сковороду.
— И где? — никак не верит путник. — Чей-то не видать!
— Да ну? А ты глазки-то разуй! Чай землю не пахать, скотину не пасти, избу не чинить! Живи в полное свое удовольствие. Ночью спи, днем дремли. А можешь наоборот. Делай что хочешь, что не хочешь не делай! Волюшка вольная!
— А тулуп зачем? — опять спрашивает путешественник.
— Так белье стирать неохота. Золы нету, река далеко, а зима близко. Тулуп, он от грязи толще становится, теплее.
— Ага, —
— Кажись, готово, — сказал старшой.
Мужики вынули из-под шуб большие деревянные ложки. Сковороду стащили на землю, расселись на облепленной гнилушками приступочке.
— Приятного аппетита, — сказал старшой. Дружно стукнулись деревянными ложками.
— Соли мало. А так хорошо, — сказали мужики и отвалились от сковородки, рыгая и поглаживая животы.
— А теперь чего? — спрашивает путник.
— А чево пожелаешь. Хошь спи, хошь в лапту играй. Полная воля и счастье!
— Чей-то мне такое счастье не нравится, — засомневался путник. — Больно уж жрать охота.
— Это по первости, потом пообвыкнешься. Ты тока больше спи и меньше о еде думай. И вообще думай меньше, это для живота самое распоследнее дело! А то можешь карасей на реке половить. Мы не против. Тока река далеко, а червяков нету.
— А куда ж они делись, червяки-то?
— Так прошлым годом еще съели. Мужики попадали в лопухи спать. Руки под ухи подстелили, тулупами накрылись.
— Ты если карасей добудешь — буди!
— Не, не подходит мне ваше счастье, — сказал путник. — Какое-то оно голодное. На пустое брюхо счастья не бывает!
— А это как знаешь. Мы тебя силить не станем. Счастье не хомут — силком не надевают. Ступай, коль хочешь. А только большего счастья, чем у нас, за сто лет не сыщешь. Так и знай! А хошь, в скит к отшельнику сходи. Глядишь, чево присоветует.
И пошел путник к отшельнику. Через реки, через горы, через болота, через чащобы лесные. Не близкий путь. Пришел. Видит.
Сидит отшельник за большущим столом, уставленным мисками да чашками, подносами да бокалами, чугунами да лоханями. Тут тебе и огурцы моченые в кадках, и налимы в сметане, и поросята под хреном, и селедка в шубе свекольной, и блины в масле, и шаньги-бублики разные. Вина хоть залейся, грибов, ягод — за год не переешь, а уж медов сладких да варенья — без счету.
— Да какой же ты отшельник? — удивляется мужик. — Отшельник гусеницами питается да кузнечиками толчеными, а у тебя вона, живот по полу стелится, а щеки до колен отвисли, как брыли у кобеля!
— А вот и врешь ты, мужик! Самый я что ни на есть чистопородный отшельник! Чистопородней не бывает!
— Брехать-то! Отшельник человек святой, постом себя морит да обетами! В дерюге из крапивы плетеной ходит. А ты на перине сидишь и паскудство разводишь — порося с хреном жрешь!
— Глуп ты, мужик, и чтишь глупость свою добродетелью. В том ли суть, чем тело прикрываю я, чем питаю плоть свою. Ты вот послушай.
И сказал отшельник так.
— Схимник страданием жив. Он в страдании веру обретает. Ибо ад и рай не в глубинах земных и не на небесах заключены, а в нас самих. И ад наш — наша плоть. А рай наш — душа наша!