Рассказы
Шрифт:
В первый день был счастлив мужик безмерно. Во второй день — очень счастлив. А в третий просто счастлив. На четвертый день у мужика заболел живот. Сидел он в кустах возле скита и удивлялся.
— Какая-то ерундовина получается. Лебеду пополам с крапивой жрешь — брюхо пучит. Поросят с индюшками — тоже пучит. Понятно, там с голодухи кишка кишку ест. А здесь с чего?
Посидит мужик в кустах, повздыхает и опять за стол идет. Посидит за столом — и опять в кусты. Избегался совсем, измаялся, ноги истер. Перенес стол в кусты. Сидит. Ест. Остановиться
— Ну что, мужик, — кричит из скита отшельник, — хорошо тебе?
— Ой, худо мне, — кряхтит мужик в ответ. — Ой, худо! Уж так худо, что сказать не могу…
И хлоп, отправляет в рот фазанье крылышко.
— Ой-ей, счас кишка из брюха выскочит! Ой-ох… И хлоп, еще одно крылышко съедает.
— Ну все, — говорит отшельник, — быть тебе святым.
— Ой, не хочу быть святым, ой, не хочу… — орет мужик и живот обеими руками держит.
А зубами со стола окорок копченый тащит.
— Ой, да что же это за счастье такое погибельное! Ой, да лучше умереть мне на этом месте… А сам окорок жрет.
— Ой, отпусти меня, барин, домой, силушки моей нету…
И окорок квасом запивает.
— А вот когда поешь все, когда выпьешь все, тогда отпущу, — говорит отшельник.
Мужик бух на колени.
— Помилосердствуй, барин! Да разве же мыслимо все это одному съесть, не околевши! Ты лучше отпусти меня, я до деревни доскачу, мужиков да баб кликну — мы миром зараз управимся.
— Экий ты дуралей, — отвечает отшельник. — Это тогда не мука будет, а обжорство. Мне продукт для святого дела даден, а не для того, чтобы рвань голопузую откармливать. Мне кардинал за такое мотовство голову свинтит. На-ка вот, лучше откуси.
И пихает мужику в рот мармеладину — холодец такой сладкий.
— Что же ты надо мной измываешься? — плачет мужик слезами горючими. — Что же мучишь меня, ирод? И что я тебе такого плохого сделал?
— Ты же сам хотел, — отвечает отшельник, — сам обет принял, сам же за стол сел, я тебя не неволил.
— Так я же через то изобилие счастье желал добыть. Я же думал — в брюхе оно, счастье-то.
— Ну?
— А какое же это счастье, когда я второй день срамом сверкаю по причине полной невозможности порты надеть. Неправильное оно, твое счастье.
— Знал бы я, что ты такой нытик, ни за что бы тебя в ученики не взял, — заявляет отшельник. — Наше дело усердия требует, труда большого. А ты мало что дурак, еще и лентяй первостатейный.
Тут совсем мужик взбеленился.
— Ах ты, — говорит, — сучий валенок! Ах ты поросячья харя! Наел щеки, что глаз совсем не видать, и меня попрекаешь! Страдальца из себя корчишь. Удумал же такое — «Чем больше продукта переведу и девок перепорчу — тем святее стану»…
А вот хрен тебе, а не святость!
И показывает мужик святому отшельнику кукиш.
— Ну а это уж вовсе неприлично, — говорит отшельник и нос свой от фиги воротит.
— Нет, ты посмотри, — орет мужик и сует ему фигу в самые что ни на есть глазки.
— Я, вижу, в тебе ошибся, — говорит отшельник. —
— А видал я твое счастье, — говорит мужик и такое заворачивает, что на бумаге уместить нет никакой возможности.
Отшельник аж затрясся весь.
— Я, — кричит, — с тебя обет снимаю. Пшел вон! А ложку серебряную с. вензелями, что ты со стола слямзил, — верни!
— А вот еще раз хрена тебе, — говорит мужик. — Не получишь ты ложки через вредность свою. Я ее внукам снесу в подарок.
И хлоп дверью.
Отшельник совсем в злобство впал. Щеками трясет, встать хочет, только ему живот мешает.
— Ах так, мужик, — кричит вслед. — Тогда именем господним я тебя, и детей твоих, и внуков, и правнуков до восемнадцатого колена проклинаю на веки вечные! Аминь!
Тут, конечно, мужик не стерпел, вернулся. Голову в окошко засунул:
— А на проклятье твое мне три раза тьфу, — говорит. И плюет отшельнику прямехонько на макушку.
— А если ты еще какую пакость мне учинить вздумаешь, я тебе, несмотря на твою святость, здоровенных плюх навешаю, так и знай!
Повернулся и пошел себе.
А у отшельника, говорят, случилась от пережитого потрясения полная потеря аппетита. Месяц он вовсе не ел, животом и щеками опал. И через то совсем потерял свою святость.
А мужик все шел и удивлялся: странная штуковина жизнь — ничего нет — плохо, все есть — опять плохо! Где оно, счастье?
И дошел он так до царства одного. Небольшое премиленькое царство. Деревеньки чистые, хаты черепицей крыты. Навоз и пьяные на дорогах не валяются. Скотина гладкая, и на каждой колокольчик висит. Прелесть что за царство. Только порядки в нем совсем странные. Едва мужик за шлагбаум пограничный зашел, его с боков два жандарма хвать и в околоток сволокли. А в околотке не пристав сидит, не квартальный, а сам царь.
— Здорово, мужик, — горит царь и корону приподнимает. — Как тебе мое царство-государство понравилось?
— Так не видал я твово государства, — отвечает мужик. — По причине того, что мне твои держиморды оба глаза подбили и я, кроме своих синяков, ничего разглядеть не могу.
— Это чего это вы так гостя встречаете? — удивляется царь. — Это просто даже свинство — так гостя встречать!
— Никак нет, — рапортуют жандармы, — это сам мужик о пограничный столб споткнулся и обоими глазами на кочку упал.
И хрясь мужика кулаком по уху да по второму. Чтоб не болтал лишнего.
— Ну вот, видишь, — говорит царь. — Что ж ты на жандармов моих понапраслину возводишь? Они у нас ребята воспитанные, с душой нежной, ранимой. Зачем их расстраивать?
— Чего-сь? — переспрашивает мужик, потому что в ушах у него звон стоит. И через то он, что царь говорит, не слышит.
— Ну вот ты и слушать меня не желаешь, — обиделся царь. — Разве ж так добрый гость поступает? — и говорит жандармам: — Оттащите-ка вы его в подвал, а после во дворец. Мы с ним поближе потолковать желаем.