Рассказы
Шрифт:
Глеб Сергеевич во время войны был начфином дивизии. Его фронт – деньги выдавать и обратно принимать их в фонд обороны. Рассказывал он вещи диковинные, какие Николай Иванович и представить себе не мог: как с фронта отправил в посылке бутылку водки отцу в Москву (он своих положенных ста граммов не пил) и бутылка эта дошла; как отец, хорошо упаковав, прислал ему на фронт стекло для керосиновой лампы, чтобы светлей было писать ведомости, и стекло дошло целое… Вот такая неслыханная для солдата война. Но сейчас близок ему по душе этот человек и интересен, ближе всех в палате.
В
– Чего домой не ушла? – громко со своей койки крикнул Глеб Сергеевич.
Глуховатая Фоминична – расслышала, не расслышала – махнула на него мокрой рукой:
– Молчи!
– Вот оно, вымирающее племя,-с дрожью от озноба говорил Глеб Сергеевич: у него температура шла вверх.- Ей уже лет сто небось, она так привыкла, по-другому не может. Эти перемрут – вовсе работать станет некому. Я двух сынов своих учил жить по совести. Вот и хлебают за это через край.
– А все же учили,- сказал Николай Иванович.
– Учил.
– Почему?
– Дурак потому что.
– И опять бы учили.
Глеб Сергеевич не ответил. Да и не словами на это отвечают, всей жизнью. И всякий раз – заново. Но вот самая поразительная загадка: из века в век, из поколения в поколение находятся люди, которые обрекают себя на жизнь трудную, не почетную. Если бы себя только, а то и детей своих. Почему? Зачем? "Потому что дурак". Но мир стоит на них, на тех, кто поддерживает в душах этот огонь негасимый, не дает ему угаснуть. В одни времена, когда гибель грозит всем, вспыхивает он ярко, в другие тлеет, едва теплится, но угасни совсем – и окунется жизнь в холод и мрак.
V
Теперь Федоровский один прохаживался по вечерам в обвисшем полосатом халате, из-под него мелькали белые худые ноги в шлепанцах. Бредет, уныло уставясь в свои очки на кончике носа, увидит Николая Ивановича -набрасывается всякий раз с жадностью. Напарник его совсем не показывался из палаты.
– Плохи его дела,- качал головой Федоровский с невольным превосходством человека, сумевшего выйти из беды.- Молодой мужчина, пятьдесят с небольшим. Мне – восьмой десяток.
В конце коридора горела на посту настольная лампа, медсестра, как в соты, раскладывала лекарства в отделения белого ящичка, приготовлялась разносить больным. Молодой негр в подпоясанном коротком алом атласном халате, как боксер с ринга, говорил ей что-то, открывая светлый в глубине рот, и улыбался, и она улыбалась, клонила к настольному стеклу светлую челочку и оттуда, от своего отражения, взглядывала на него. Обходя вытянутые из кресла глянцевые черные ноги в спортивных белых туфлях, Федоровский покосился, молчал, пока отошли достаточно.
– Средняя дочь у меня в Чаде. За дипломатом замужем.
За то время, что Николай Иванович лежал в палате после операции, сильно сменился состав больных в отделении, все больше попадались незнакомые лица. Но так же, как и тогда, у дверей на площадку, у стеклянных этих дверей, сквозь которые в часы свиданий радостно устремляются родственники, стояла женщина пожилая с горестным лицом, упрашивала врача, наверное, просила разрешения остаться на ночь. Он непреклонно качал белой шапочкой, загораживал дверь собой, лицо женщины было за стеклом, а на стекле, на лице ее – отражение голубого экрана телевизора, быстро сменяющиеся кадры милицейской погони. Это больные в холле досматривали детектив, кто-то глуховатый, не поспевая мыслью, переспрашивал громко, и врач тоже отвлекался, оборачивался на частые выстрелы.
Тем временем Федоровский, опустив отягченный очками худой нос, бубнил свое:
– Старшая дочь тоже на ответственной работе. В министерстве. Ей доверяют. Самые положительные отзывы. Младшая – аспирантка. Прекрасные отзывы. Могу сказать, жизнь мы прожили недаром. Не зря. Есть что вспомнить. К тебе на днях что, внучонка приводили?
Николаю Ивановичу в виски ударило.
– Симпатун! У меня пятеро. Да вот все девчонки. Жена девок рожала, и зятья попались бракоделы. Но ничего, есть и в этом своя приятность.
В холле народу было уже много, за спинками стульев – сплошь стриженые затылки призывников. Когда прошли мимо, Федоровский сказал, презрительно поджимая дряблые губы:
– Мы в армию шли добровольно. Родину защищать. А эти… Нет, уходить из жизни – я всегда говорил и сейчас это скажу, – уходить из жизни надо со своим поколением. Дожили до того, что здоровые парни на обследование ложатся, чтобы не исполнить свой гражданский долг. Нет, с такими бы я в разведку не пошел.
– Ты – в разведку? – не сдержался Николай Иванович.
– Фигурально выражаясь…
– Ты в кино видел, как люди в разведку ходят. И само прорвалось то, что давно копилось:
– Скажи, только не ври, правду скажи: ты тогда забыл предупредить Таню? Ничего уже не изменишь, но скажи: забыл? не мог?
– Опять ты за свое! Ведь объяснено было внятно. Удивительный все-таки у нас народ, когда столкнешься вот так, всякий раз поражаюсь. Война была, каждый что-то терял. Нет такой семьи… Не понимаю, как можно столько времени копить зло? Уже население планеты сменилось, люди мечтают забыть.
Не хотел Николай Иванович этого разговора, но каждый день нос к носу в коридоре, все время чувствовать – этот человек рядом. И проговаривалось, проговаривалось в себе самом.
– Из-за тебя они погибли, можешь ты это понять? Из-за тебя.
– Не вешай на меня, пожалуйста. Я не гвоздь, чтоб вешать что попало.
– Таня чувствовала, ее страх гнал: детей спасти. А я еще уговаривал: "Ты видела беженцев? Куда ты пойдешь с детьми на руках? Он обещал…" Поверил, дурак, на фронт шел с легкой душой. Тебе стоило всего только пальцем шевельнуть, слово сказать.