Рассказы
Шрифт:
Во второй раз я приехал в Рим в гости к своему другу по кличке Жаба. Федька Жабин. Жаба уже десять лет живет в Риме. Раньше был худой, шустрый, а в Италии так размакаронился — не узнать. Гуляем с Жабой по Риму. Я говорю:
— Жаба, пойдём в Козюлей.
— Да ну его, — говорит Римская Жаба. — Я его терпеть не могу, этот обломок от бублика. Успеется. Пойдем лучше перекусим. Я тут одно место знаю: там не жмотятся, много лапши кладут.
— А, может, не надо? — засомневался я. — А то до Козюлея не дойдём.
— Дойдём. Зажрём ихних макарон по-флотски — и дойдём.
Ладно.
— Ну что, — говорит ехидно Жаба. — Поползли в твою дефектную баранку. Или слабо.
— Нет, я, Жаба, пас, — отвечаю. — Боюсь макароны растрясти. Пошли домой, только медленно.
Пошли к Жабе. Медленно. Как беременные собаки. Утром — самолет.
В третий раз приехал я в Рим на какие-то переговоры. Ясное дело, переговоры — это значит что?.. Вино, хлеб, оливки, параша салата, корытце спагетти. А наши еще норовят каждую оливку вискарём залить. Забульбенит стакан вискаря, запьёт вином (это вроде кока-колы), заест оливкой, крякнет — и следующий стакан наливает.
Переговаривались мы так дней пять. На пятый день я говорю:
— Ребята, поехали в Колизей. Там хорошо.
— Кто это? — спрашивают ребята и вискаря наливают.
— Памятник. Там раньше гладиаторы сражались со львами, там…
— Погодь. Ща перекусим и пойдем твоих дрессировщиков смотреть.
Перекусили. Кто вискарём, кто пастой. Сидим, глаза друг на друга пучим. Взгляды такие долгие, глубокие. Как у твоего Штирлица.
— Теперь поехали в твой цирк, — говорят ребята.
Отнесли меня в машину, положили. Я заснул. Потому что сиеста.
Проснулся я в каких-то скалах. Ребята спрашивают:
— Оно?
Я оглянулся. Вижу: нет, не оно.
— Мы где? — говорю.
— Не знаем. Только тут хорошо, не жарко. Сейчас вот по сто пятьдесят — и разберемся.
Приняли по сто пятьдесят. Я очнулся: ба!
— Ребята! — кричу. — Мы не туда приехали. Это же термы Каракаллы! А нам Колизей нужен, Амфитеатр Флавиев!
Ребята помолчали и говорят:
— Ты не ругайся. Ты толком скажи: что за Каракадла?
— Мы, — доступно объясняю, — в баню приехали, а собирались в цирк, то есть, в театр, вернее, в амфитеатр…
— Не-е-ет, театр мы не любим, — решительно заявили ребята. — Баня лучше. И вообще, давайте еще по сто пятьдесят — и в тачку, нам на самолёт пора.
Так я и не попал в Козюлей. Из-за салата с пастой.
И вот уже на моем колене сидит мой сын. И мы листаем альбом. Я его спрашиваю:
— Это что?
— Кайняк.
— Правильно, Карнак.
— Ти там быль?
— Был. А это что?
— Зайатой Будя.
— Правильно, Золотой Будда.
— Ти там быль?
— Был. А это что?
— Козюлей. Ти там был?
— Нет, не был.
— Питиму?
Я молчу. Почему я не был в Козюлее? Бог его знает. Не судьба. Не сложилось. А если честно — жрать надо было меньше.
— Хочу в Козюлей! — говорит сын.
Дай
Не откладывайте посещение Козюлея вашей жизни! Заклинаю вас!
И ещё: не дай вам Бог мелко резать помидоры для салата! И ни при каких условиях не кладите в салат мелкие оливки, к тому же без косточек! И не жалейте вы пармезана, плюшкины вы этакие! И главное, запомните: переваривать пасту — это ж вандализм! И базилику, базилику! И чтоб слезы на брынзе, как у Тургенева!.. М-да…
Вот вам и смысл жизни. Вот вам и основной вопрос философии. Сплошной Козюлей с пармезаном.
Так что — летите за Высоким. И приятного вам аппетита.
Курилка
Дело было года три назад. Стояла ранняя весна, пахнущая, как всегда, мокрыми собаками. Все текло, чмокало, булькало и сливалось в какой-то тревожный мокрый шелест, похожий на тот, который стоит в голове во время сильного гриппа.
Я шёл с работы домой. На плече — тяжеленная сумка с идиотскими школьными сочинениями (сорок штук), которые надо проверить к завтрашнему утру. В левой руке — пакет с пятью килограммами картошки, в правой — коробка с новыми демисезонными ботинками, на которые копил с лета. Старые ботинки промокли насквозь и от разводов соли стали похожи на старинные географические карты, скажем, XVI века. На правом ботинке угадывались наивно-загадочные очертания мифической Индии, причем с изумрудным пятном Цейлона, посаженным голубем. Левый ботинок вообще представлял неизвестный марсианский пейзаж. И глядя на него, думалось, что жизни на Марсе все-таки нет.
Темнело. Голова тупо перемалывала все те же сочинения:
…Чиновник Акакий был рыж, у него была лысина во все литсо, он был полуслепец…
..Печорин весь контрастный. То, если повеет ничтожный сквозняк, он весь задрожит, как банный лист. То вдруг пойдет в темный лес и спокойненько задерёт кабана…
… Толстой изображал самые далекие части души героев: любовь, необразованность, гнусноватость…
…И вот этого всего я уже проверил несколько десятков тонн, — думал я, сутуло чавкая по бурой слякоти. — Всей этой «гнусноватости». И получаю за это копейки. А всё потому что я «рыж». Рыж по жизни. И дрожу перед жизнью, «как банный лист». От этой работы у меня уже «лысина во все литсо». Я — «полуслепец». Моими линзами можно за пять секунд поджечь корабельную сосну. И мне хочется от злости «пойти в тёмный лес и спокойненько задрать кабана».
Вдруг я почувствовал очень сильный толчок в бедро. Обернулся и вижу: оказывается, на меня наехал «мерседес», красный, как стыд за мою ничтожную жизнь. Я переходил дорогу. В положенном месте. Законно. А этот… Половина картошки рассыпалась. Коробка с ботинками — на капоте. Я — тоже частично на капоте в позе изготовки при толкании ядра. Больно и — главное — обидно.
Из машины не торопясь вылез дядя. В сумерках он был похож на гигантского пингвина, и первыми его словами были:
— Ну что же ты так? Осторожней же надо. Не у тёщи же на блинах.