Рассказы
Шрифт:
Если входил Потапов, они пугались, отскакивали в стороны и жались спинами к стенам, по-солдатски прямясь там, вытягивая по швам руки с растопыренными пальцами.
Брошенная кружка повисала на цепи и маятником раскачивалась над самым полом.
Потапов на ходу тихо бросал через плечо:
— Марш отсюда.
Случалось, что не в меру выпивший человек начинал куражиться и доказывать какие-то свои особенные права пьяного человека. Тогда начальник станции свирепел лицом, круто разворачивал такого за плечи и гнал к двери сильными толчками в спину.
Потапов долго не мог взять в толк, чего
— Да ты к своему дежурному сходи, к Дроздову, — тогда и разъяснили ему. — У него в запасе завсегда имеется. Жена его — подружка с продавщицей лавки и та ей завозит.
Озадаченно покрутив головой, поведя от удивления шеей так, будто ее давил воротник куртки, он хотел было возмутиться, но женины родичи смотрели на него с ожиданием, а в глазах у них стыла такая тоска по спиртному, что он лишь крякнул с досады и отправился к старику.
Дроздов засуетился, полез в погреб и выставил на пол у лаза запотевшие бутылки. Не глядя старику в глаза, Потапов протянул деньги.
— Свои, чай, люди… — забормотал Дроздов, отводя его руку.
— Да бери ты, — покраснел Потапов и, словно внезапно прозрев, спросил: — А может, ты за это самое дело подороже берешь?
Старик хихикнул, сказал по-свойски:
— Выдумал… С тебя еще брать буду. Свои ж…
Этого Потапов уже не стерпел. В глазах у него потемнело, он зло подумал: «Черт с ними, с родичами. Обойдутся», — и сильно пнул по бутылкам. Они загрохотали в погреб по ступеням лестницы, а Потапов, сунув испугавшемуся старику в ладонь смятые деньги, подался к выходу.
Потом он жалел об этой вспышке. Надо было как-то так, повежливей осадить старика. Но пользу она принесла. Дроздов при встрече с ним теперь ежился, блудил по сторонам глазами, а порядка на станции стало больше — распивочную из комнаты ожидания перестали устраивать.
Непорядка на станции Потапов вообще не переносил. Грязь ли на полу, щель ли в двери, облупившаяся штукатурка или отставший лист железа над крыльцом — все выводило его из себя. Сонливость мгновенно покидала его: он упруго ходил, командовал, и покрикивал, и вскоре везде наводил лоск. Сам удивлялся порой: зачем так старается? Для кого, для чего? Далекий районный центр соединялся с городами широкой автострадой, а до станции от него, как и до всех хозяйств — колхозов и совхозов — дороги лежали такими разбитыми, что люди из райцентра решительно предпочитали поездам, автобусы. Основными пассажирами станции были бабы и девки ближних деревень, приторговывавшие на базарах. В ожидании поезда они заставляли комнату корзинами, бидонами и мешками, сидели на скамейках, широко раздвигая колени, и от скуки лузгали семечки.
Лишь изредка из вагона выходил необычный пассажир — самоотверженный лектор или корреспондент газеты. Таких Потапов замечал сразу. Одевались они, смотря по погоде, или в старые вытертые пальто или в темно-синие плащи, застегнутые наглухо,
Потапов крутился на пути необычного пассажира, старался попасть ему навстречу. Его обязательно спрашивали, как прийти в деревню, и тогда он, потыкав в степь пальцем и подробно рассказав дорогу, неожиданно говорил, что к вечеру туда идти не имеет смысла, комнаты для приезжих в деревне нет и лучше переночевать здесь, у него. Приятно удивленный человек соглашался, и он вел его в дом.
Жена разогревала обед, накрывала на стол. Он заботливо угощал приезжего, поил чаем с вареньем, а то и водкой, если имелась в запасе, поддерживал пустяковый застольный разговор, а когда лицо гостя начинало лосниться от сытости, когда тот тяжелел и душевно размягчался, вдруг наваливался грудью на край стола и в упор спрашивал:
— А скажи-ка мне, почем метр проезжей дороги?
От вопроса, звучавшего укором, приезжий терялся и забывал цифру, даже если и знал ее.
— Эх-ха… Не любят у нас считать, ленятся, — вздыхал тогда Потапов. — А посчитай, сколько из-за бездорожья зерна пропадает, овощей гниет… То-то и оно! Сто дорог можно сделать.
К лицу гостя снова приливала отхлынувшая было кровь, он приходил в себя и расспрашивало жизни в этих краях. Потапов воодушевлялся, глаза его загорались, и он торопливо выкладывал все, что знал, мешая в одно разные факты..
— Завезли в колхоз «Рассвет» по весне удобрения, ну, стало быть, эти, химические. А толком никто не знает, как с ними поступить. Думали, рядили, да и свалили удобрения в овраг. В район же отчет — на поля внесли. Кто проверит? Люди-то здесь работящие… Соберутся в правлении, проголосуют — дадим столько-то зерна, молока, мяса… А потом обязательства возле правления вывесят, рисуночки сделают. Комбайн на жука похож. Корова это или черт с рогами — поди догадайся. Пещерные, ей-ей, рисунки, первобытные. А тут что еще умудрились… Ставку заведующего клубом в соседней деревне отобрали, и клуб вот год как на замке.
В ответ на такие речи приезжий стучал кулаком, возмущался и грозил разобраться и написать в газету. Потапов его одобрял, поддерживал:
— Правильно. Напиши.
Иногда и верно появлялась в областной газете заметка, а то и статья о местных безобразиях. Потапов свертывал газету так, будто только и была в ней эта статья, всем ее показывал, кивая на подпись.
— Башковитый мужик. Сила, — говорил он, смутно припоминая лицо человека, сидевшего у него за столом, их тогдашний разговор.
А дни шли своей чередой, статья забывалась, Потапов скучал и ждал, когда же опять выйдет из вагона необычный пассажир и можно будет отвести душу. Ждал подчас по полгода…
Внимательно все осмотрев и с полчаса поболтав с кассиршей, Потапов вышел на улицу. Пакгауз уже чернел пустотой настежь отваленной двери. Он пошел туда. На стылом земляном полу пакгауза сидели на корточках Федор Богачев и Иван Щедрин и с детским азартом кололи красный кирпич обухами топоров. Земля под ногами подрагивала от крепких ударов. Иногда обух у кого-нибудь шел неровно, боком, и сталь высекала из хорошо обожженного кирпича искры, а сама отзывалась на удар звоном.