Рассказы
Шрифт:
— Да как сказать. Чувствовал, что не могу.
Вера Петровна глянула сбоку на его опущенное лицо. Он смотрел себе в ноги.
— Вы ведь ей обещали? — спросила Вера Петровна.
— Обещал еще до военной службы… Да и потом обещал…
— А она хочет за вас выйти?
— Не знаю… Наверно, хочет… Но ведь у нее своя гордость есть.
Он замолчал и, видимо, не расположен был продолжать этот разговор. Так, молча, прошли они шагов двадцать.
— Нехорошо, — сказала Вера Петровна.
— Хорошего мало, — отозвался он, по-прежнему глядя себе в ноги.
— Так ведь надо.
— Ну, раз надо… — сказал он. — Что ж, я ничего не говорю… Она славная…
Потом вдруг, резко обернувшись к Вере Петровне, проговорил негромко и быстро:
— Я оттого к вам
— Нехорошо, — повторила Вера Петровна твердо и сдвинула брови.
«Надо заставить его на ней жениться, — думала она совершенно честно. — Как он хорошо сказал: у нее тоже своя гордость есть. Но я его уговорю, я ведь, кажется, имею на него влияние». Однако, хотя она действительно так думала, ей после этого разговора вдруг стало веселее.
Он тоже скоро повеселел. Она давно уже заметила, что он никогда долго не оставался угрюмым.
— Вон моя лужа! — крикнул он и побежал вперед. «Своей лужей» называл он остаток старой канавы, не имевший стока и полный водою до краев. В сущности, это была просто продолговатая яма слева от дорожки, с прошлогодней травой на дне, и Вера Петровна, если бы проходила одна, не обратила бы на нее внимания. Но он заинтересовался «своей лужей» еще во время их первой прогулки. Тогда в луже вода была совсем прозрачная, чистая, оставшаяся после недавно растаявшего снега. Но в этой чистой воде он уже заметил личинки комаров — маленькие живые палочки, которые делали такое движение, словно кусали себя за хвост. Вера Петровна призналась, что видит их в первый раз. На другой день он обнаружил в той же луже тритона. Чтобы Вера Петровна увидела его, он шевельнул его прутом, и тритон побежал по дну, как ящерица. Потом с каждым днем лужа становилась все мутнее, и всякой живности в ней прибавлялось. Появились прыгуны, бегавшие по поверхности воды, не замочив ног, появились жуки-плавунцы, черные, выплывающие из глубины, гребущие двумя длинными лапками-веслами. Потом лужа стала затягиваться слизью лягушачьей икры. К лягушачьей икре Вера Петровна, как ко всему лягушачьему, испытывала непреодолимое отвращение; он с жаром спорил с ней и доказывал, что икра чиста и прекрасна, что каждая икринка устроена, как маленькая линза, — она собирает лучи солнца в пучок и направляет их на зародыш, чтобы зародышу было теплее. Он рассказал ей, что в детстве очень любил головастиков. Возле их дома была канава, которая кишела головастиками. Он каждый день ходил к этой канаве. У многих головастиков уже начали расти ножки. Но лето было жаркое, воды в канаве становилось все меньше, и наконец осталась только черная жижа на дне, копошащаяся живая жижа из обреченных на гибель головастиков.
— Я стал таскать ведрами воду из колодца и лил в канаву, — сказал он. — Но лето было жаркое, и канава все равно высохла. Я очень любил головастиков и сейчас их люблю.
— За что же вы их любите? — спросила она, усмехнувшись.
— За то, что они живые. Я всегда любил живое. Все детство я провозился с голубями, у меня их было двадцать две штуки, совсем белых.
И, видя его склоненным над лужей, она думала о том, как долго в мужчинах остается детское. И как раз в самых лучших мужчинах. Ведь ему уже двадцать пять лет. А какой она была в свои двадцать пять? Да, пожалуй, уже такой же, как сейчас, хотя еще и не звалась заведующей. И еще подумала она, что вот осенью ей стукнет тридцать, и возраст ее никогда больше не будет начинаться с двойки, и что это очень грустно, когда двойка навсегда вылетает из возраста.
Ему очень правилось в парке, и как-то раз он объявил, что будет заниматься в парке на скамейке. Вера Петровна одобрила его план — пусть уж он лучше сидит в парке, чем торчит на глазах у Серафимы Павловны и Людмилы Яковлевны. Но когда он осуществил свой план и, собрав книги, ушел в парк, ей в библиотеке стало пусто и скучно. Проработав часа два с половиной, она сказала Людмиле Яковлевне, что ей необходимо зайти в продовольственный магазин купить кое-что для дома, и выскочила на улицу. В магазине провела она не больше трех минут
Она села с ним рядом на нагретую солнцем скамейку, посмотрела, какое место он читает. Не слишком ли ему здесь жарко, не слишком ли солнце напекает голову? Он сказал, что солнце ему не мешает, но все же она вынула свой носовой платок, завязала на углах узелки и положила ему на голову, как тапочку.
Так шли дни за днями, первомайские праздники остались далеко позади, и трава поднялась, и листва загустела, и та лужа в парке, которую он называл своею, была полна не икрой, а головастиками, и с нижней дорожки было видно, как мальчишки плещутся в реке. Шли экзамены в школах, к техникумах, у заочников, с множеством надежд и трагедий, и в библиотеке всегда было полно, и Вера Петровна была очень занята. Она работала много, она привыкла и любила много работать, никогда ничего не забывала, не пропускала, не сваливала на других; и все же она встречалась с ним почти ежедневно и чувствовала, что они сближаются все больше и больше.
Она теперь знала о нем много такого, что он раньше упорно скрывал от нее. Прошло немало времени, прежде чем ей удалось догадаться, до какой степени он бездомен и беден. Он говорил ей, что носит гимнастерку, потому что привык за три с лишним года службы, и не скоро признался, что у него ничего и нет, кроме гимнастерки, брюк, коричневых парусиновых туфель да еще солдатской шинели. У отца его шестеро детей, он старший, остальные все маленькие, от мачехи, и, вернувшись с военной службы домой, он понял, что очень стесняет всех. Отец хотел устроить его к себе на завод, уговаривал остаться, но он сам видел, что ему надо уехать. Он еще в армии решил поступить на медицинский, а тут товарищ, у которого он теперь живет, прислал письмо и пригласил к себе. Чудные люди, он может там ночевать сколько угодно, но старается у них не есть.
У Веры Петровны мало-помалу создалось впечатление, что он вообще старается не есть. В обеденное время — если он находился в библиотеке, — он обычно уверял, что идет обедать к товарищу, — к другому, живущему в городе, к тому, у которого жена и ребенок. Как выяснилось, это была ложь, не то ложь, что жена и ребенок, а то, что он обедал там каждый день. А обедал он чаще в столовой, где съедал две порции первого с хлебом; хлеб там давали бесплатно в неограниченном количестве, и его можно было мазать горчицей. В город на поезде ездил он по сезонному билету брата своего товарища.
Когда она постепенно, — не столько из его недомолвок, сколько из своих наблюдений, — поняла его положение, у нее появилась новая постоянная тревога, что он голоден. Он это решительно отрицал, никогда не признавался, но она знала, что он говорит неправду. Она предлагала ему деньги, но заставить его взять хотя бы рубль было невозможно. Он отвечал, что деньги у него есть. Но она знала, что это какие-то жалкие копейки, которые он пытался растянуть до того далекого времени, когда поступит в институт и начнет получать стипендию.
Отвести его в столовую, накормить обедом, и заплатить было невозможно — он всегда отказывался, всегда уверял, что сыт. Чтобы его накормить, ей приходилось прибегать к хитрости. Как-то раз она купила масла, хлеба, ветчины и, сидя у себя в библиотеке за стеллажами, приготовила большие бутерброды; она уложила бутерброды в прозрачный целлофановый кулек и понесла в парк, к той скамейке, где он сидел и занимался. Она убедила его, что взяла эти бутерброды из дому, для себя, и не может съесть, и если он не съест, она их выбросит, — оставит вот здесь, на скамейке. И он ей поверил, и она с наслаждением смотрела, как он ест бутерброд за бутербродом, как движется его кадык над воротом гимнастерки.