Рассказы
Шрифт:
– - Чего спрашивать-то? ведь и то говорят тебе. В одно место едем, чего же тебе вперед-то соваться.
– - Да ты верно знаешь-то?
– - спросила баба.
– - Уж верно. Сами едем, чего ж тут.
Он достал из кармана скомканную папиросу, расправил ее, нащупал там же спичку и стал чиркать ей о стену.
– - Ишь у тебя там какой простор,-- заговорил он опять, раскуривая и потягиваясь на лавке,-- а у меня здесь не повернись.-- Баба сидела на полу, и лицо ее, сперва испуганное, теперь успокоилось и приняло сосредоточенное, тупое выражение.
– - Оно ничего, просторно,-- ответила она,-- несет только по полу-то.
– - Ничего, в вагоне согреешься. Опять небось под лавками лазить будешь. Зайцем. Ловко! И распотешила ты народ, когда у тебя ребенок там запищал. Животики надорвал! Кричит, а тут -- "билеты пожалуйте". И как тот только не догадался, удивленье!
– - Может, и догадался, да так, добрая душа. Ведь и у кондукторов душа есть, братцы,-- отозвался старик, сосед по лавке.-- Куда едешь-то, тетка?
– - В Москву,-- задумчиво ответила баба.
– - Из голодных мест, что ли? На заработки?
– - В мамки хочу. Вот ребеночек-то мой; его в казенный дом определю, а сама в мамки.-- Она глубоко вздохнула, подперла подбородок рукой и задумалась. Парень сплюнул и весело засмеялся.
– - Ишь голодные-то вы, голодные, а ребят незаконных в казенные дома возите,-- насмешливо заметил он и прищурился.-- Что ж, ты ничего... Я тебя с вечеру заприметил. Закорузла только больно.
Баба заволновалась. Губы ее зажевали, а глаза глянули испуганно.
– - Ничего! в городе отмоешься. В мамках житье хорошее; меня к себе в гости позови.-- Он расхохотался, но она не ответила ни слова и продолжала смотреть перед собой во все глаза.
– - Вдова, что ли?
– - окликнул ее старик.
– - Вдова.
– - Плохо у вас этим годом?
– - Вот как плохо! нет ничего,-- ответила баба и опять вздохнула.
– - Прогневался бог!
– - заключил старик и, охая, повернулся на жесткой скамье.
– - Двое их еще, старшеньких-то,-- тихо заговорила баба.-- Господи боже мой, как тут без отца кормить-поить? Семья у нас большая, неделеные мы; всякий о своем и радеет, а сиротки кому нужны?
– - Старики, что ли, живы?
– - Старики. Свекор ничего, а свекровь... "Выгоню, говорит, и с детьми". А чем младенцы виноваты? И с чего это, дедушка, у людей такое лютое сердце бывает? Человека готовы со свету сжить, жалости нет никакой.
– - Ты, тетка, меня попроси, я тебя пожалею,-- опять засмеялся парень,-- я добрый. Не веришь?
Баба покосилась в его сторону и смолкла.
– - Плохо, плохо!
– - заговорила она опять, как бы про себя.-- Все бедность наша. Прежние годы не богато жили, да нужды такой не видали. Поглядел бы покойник-то мой... Скотинки ничего не осталось. Не продали бы -- все равно к весне бы подохла.
– - Знакомые дела!
– - сказал старик,-- где теперь лучше-то?
– - Везде плохо, везде!
– - вздохнула баба.-- Ты сам-то кто будешь?
– - Я-то? извозом занимаюсь. Тоже не веселят дела... Лошадей-то почем продавали?
– - Даром, почесть даром отдали. А лошадь какая была!
Парень опять стал чиркать спичкой о стену.
– - Тетка, а тетка! что ж, в гости кликнешь меня, что ли?
– - Все продали, все проели. С горя, что ли, свекровь зверь зверем ходит. Намедни подходит ко мне Машутка, это дочка моя, "мама, говорит, отломи мне кусочек корочки, бабушка не дает, а мне больно есть хочется". Жалко мне девчонку; оглянулась, никого в избе нет, только мы с Машуткой; подошла это я к столу, отрезала
Баба остановилась. Увидала ли она мысленно свою девочку, радостную, с куском хлеба в руках, отдыхала ли она на этом видении или трудно было ей сказать, что стало с Машуткой дальше, только она опустила голову, и слезы полились по ее лицу.
– - Увидали, отняли,-- добавила она.-- Семка на печке был, подсмотрел, свекровь в дверь, а он ей кричит: "Бабушка! тетка Марья хлеб ворует, Машутке скармливает. Ишь кусок у Машутки в руке зажат". Заплакала Машутка, закричала. Свекровь ее за плечи схватила, давай трясти: "Отдай, кричит, кусок, отдай!" Начала она ее бить, а у Машутки лицо белое, а хлеб она в руке держит, не отдает. Тут я свекрови в ноги упала: меня, говорю, бей, ребенка оставь. Что тебе ребенок сделал?
– - Что ж? отняла?
– - спросил старик.
– - Отняла,-- тихо ответила баба и задумалась.-- Мальчонок тоже на худой пище извелся, в чем душа держится! Махонький, не понимает: "Мама, говорит, мягкого хлебца хочу". А где его взять? Тем, у которых отцы, тем еще всего есть, а моих сироток трудно ли обидеть? Господи боже мой! где только у людей жалость? "Выгоню, говорит, с детьми. Объедаете только". А уж чего там объедать? сама недоешь, недопьешь, ребятам сунешь. Грудной-то плох, плох... То все кричал, а теперь и кричать перестал.
– - Как же детей-то покинула? Не обидели бы без тебя хуже.
– - Ох, покинула!
– - покачала головой баба.-- Хоть глаза мои видеть не будут... Может, и пожалеет их бабка-то, как не будет у них матери, заговорит в ней жалость. Машутка, как я стала прощаться, так даже обмерла и ручонок ее развести не могут... Обвила мою шею, держится...
Она всхлипнула и утерла лицо рукой.
– - Свидимся ли?
– - Долго молчала баба и вдруг заговорила другим, спокойным, ровным голосом: -- Поступлю в мамки; жалованье, говорят, там хорошее, сейчас денег в деревню сошлю и в письме закажу, чтобы детям моим хлеба мягкого вволю. Одежду справлю, Машутке платок... С оказией саек пошлю, сахарцу, чайку... Все моим!
– - Баба задумалась. По лицу ее скользнула легкая тень, губы сложились в улыбку.
– - Когда еще место найдешь!
– - заметил старик.-- Думаешь, в городе таких-то, как ты, мало? Как еще походишь-то! Вашу сестру все с разбором да с разбором берут. Увидят, ребенок хилый,-- ну, и к стороне. Не легкое тоже дело.
Баба вздрогнула; разом исчезла улыбка, в глазах опять показался испуг. Она быстро повернулась к лавкам. На одной, заложив ногу на ногу и пронзительно свистя носом, спал молодой парень, рядом сидел старик и сосредоточенно считал что-то по пальцам.
Баба окинула его взглядом, в котором сквозили мольба и отчаяние, но, встретив его серьезное, холодное лицо, она отвернулась, обняла руками коленки и застыла. Если бы "ти люди избили ее, если бы они пригрозили ей смертью, она не ужаснулась бы, не страдала бы так, как теперь. Опять привиделась ей Машутка, но не радостная, не с хлебом в руках; она увидала ее голодную, обиженную, одну, среди людей без жалости и сердца. И матери у нее не стало; мать ушла, потому что не могла помочь; ушла, чтобы глаза не видали... Широко, как безумные, глядели эти глаза, руки затекли и зашлись от холода...