Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики
Шрифт:
Однако, несмотря на кажущуюся близость доктринальных установок Троцкого и Султан-Галиева в области восточной политики советской власти, эти люди имели в виду совершенно различные цели. Пропагандируемый председателем Реввоенсовета индийский и вообще восточный анабасис Красной Армии предполагал раздувание едва тлеющих углей и поленьев из мирового революционного костра, совсем недавно еще так весело трещавшего, а теперь отбрасывавшего только бледную, немощную тень. Перманентная революция являлась для Троцкого самодостаточным процессом, значительно более интересным, чем последующее мирное строительство на завоеванных в результате сабельных походов восточных и западных землях. В целом же все эти кровью умытые территории должны были трансформироваться в сверхнациональные республики социалистических советов, как потом называл подобного рода образования Максим Горький. Индустриальные пролетарские страны Запада и избавленные от колониализма аграрные пространства Востока предстояло скрепить и объединить в единое целое замковым камнем универсальной идеологии, политики и социального устроения.
Султан-Галиев мечтал о другом. Если попытаться распрямить его мысль, то приходится признать, что пером теоретика водила неприязнь представителя Третьего мира к миру Первому, подмявшему под себя Восток, и прежде всего Восток исламский, в том числе и советский. Революционный бросок в восточном направлении, который он предлагал власти, поэтому вовсе не имел целью социалистическое преобразование колониальных аграрных просторов, но означал освобождение Третьего мира, принесенное на евразийских штыках большевизма. Он утверждал, что европоцентристский марксизм — идеология индустриального общества, Первого мира — плохо приспособлен к азиатской действительности, корежит ее и насилует. Нужен другой, национальный, азиатский коммунизм (ему будут внятны «слова деревенские и лесные» — Джамбаттиста Вико), специфическая доктрина аграрного, дотоварного социума, призванная идеологически обосновать особый путь советской мусульманской ойкумены — последней надлежало стать автономной. Поэтому необходимо создать независимую от Центра
18
Эта точка зрения, с наибольшей программной отчетливостью сформулированная Султан-Галиевым, впервые, согласно Э. Каррер д’Анкосс, прозвучала в 1920 г. в Баку, на съезде порабощенных народов Востока. «Из уст бывших подданных Российской империи, безвестных личностей, от которых лидеры европейского движения никогда ни слова не слышали, из уст казахов и узбеков из далекой Средней Азии, послышались странные и внушающие беспокойство слова». Французский автор так резюмирует эту позицию. Нынешняя революция — не единственная в своем роде, и потому она не должна быть всецело на службе Европы и европейского пролетариата. В мире существуют народы, закабаленные Европой, эти народы боятся закабаления европейской революцией, как прежде — закабаления европейским империализмом. Революция и марксизм для этих народов — национальное освобождение, а не классовая борьба. Именем ленинских идей они провозглашают: революция в Европе и революция за пределами Европы — не совпадают; глобальное освобождение порабощенных народов и есть подлинная революция (то, о чем впоследствии говорили Мао Цзэдун и другие идеологи Третьего мира). Поддержка революций на Востоке означает создание советских государств, но не означает распространения революции. Напротив, России — авангарду европейской революции — будут противостоять революции антиевропейские, борющиеся против европейского рабочего движения.
«В Баку выявляются две идеи революции. С одной стороны, концепция Маркса и Ленина: революция мирового пролетариата, братского, не признающего границ. С другой стороны, революция угнетенных наций, которая никого, кроме угнетенных наций, не хочет знать и для которой европейский пролетариат является прежде всего европейским, а потому угнетателем. С одной стороны, интернационал пролетариев, с другой — интернационал угнетаемых стран. Ленин не может и не хочет идти на риск такого искажения идеи революции, с которой он связал свою жизнь. Вот почему, увидя намек на возможность и, по его мнению, опасность „колониальных“ революций, он сознательно от этой возможности отворачивается и решает спасти что можно: спасти революцию там, где он ее совершал, в одной, отдельно взятой стране, в России» (Каррер д’Анкосс Э. Расколотая империя. Лондон, 1982. С. 14). Ср. также: Harris N. National liberation. L., 1992; Borkenau F. World communism. Ann Arbor, 1962. P. 284–295.
Примерно в те же годы гораздо более прямодушная национал-коммунистическая концепция развивалась на Украине. Проповедовал ее «Микола Скрыпник, наркомпрос, самоубьется он позднее» (Б. Слуцкий). В определенной связи с этим кругом представлений находились и иные блестящие молодые интеллектуалы, которые, сколько можно судить по их осторожно-дерзким декларациям, явно рассчитывали на большее, нежели их национально мыслившие, но очень ортодоксальные партийные покровители. Если национал-коммунизм султан-галиевского толка (как бы его ни толковать) был обращен на Восток, то украинская национал-большевистская доктрина и политика (и уж вне всяких сомнений — идеи молодой интеллектуальной элиты) побуждали смотреть на Запад. Востоком для Харькова (тогдашней украинской столицы) была Москва, которая, напротив того, являлась индустриальным Западом для Султан-Галиева и политиков его ориентации — поистине, как если бы в Москве, этом двуликом Янусе, сконцентрировалась вся гипотетическая евразийская природа государства российского. Людьми из литературного центра конструктивистов Восток (традиционная Россия), как в его реальном, так и метафизическом и историософском измерениях, отождествлялся с безнадежным и злым болотом; ультразападническая же ориентация ЛЦК имела совсем немного общего с вестернизаторской позицией литераторов типа Хвылевого, связанной прежде всего с национальным возрождением и надеждой подальше убежать от Москвы в культурном и политическом смыслах [19] . (Эта позиция была радикальнее и уж куда как опаснее той, что занимали по отношению к английской цивилизации ирландцы Шоу, Синг, Йитс и Джойс, младшим современником которых был украинец Микола Хвылевый.) Но кое-что, как ни покажется это странным, сближало установки ЛЦК с султан-галиевскими или теми, что развивались в ВАПЛИТЕ, а также со сменовеховскими и евразийскими. Этот интегральный момент был устойчивой идеологемой того времени, и заключался он в том, что в большевиках многие предпочитали видеть силу, которая объективной логикой истории призвана к выполнению совсем не большевистских задач. Последние каждый был вправе понимать сообразно своим интересам, но надежда была общей: власть, что бы она там ни говорила, бессознательно пойдет наперекор собственной телеологии и энтелехии и, исполнив чуждый ей долг, благополучно уступит место формам правления, более адекватным стране и эпохе. Я рискую утверждать подобное применительно к Султан-Галиеву и участникам ЛЦК и ВАПЛИТЕ, основываясь на их текстах, изобиловавших вполне сервилистскими фигурами речи. Все эти люди прибегали к легитимной фразеологии, однако она была таким образом встроена в текст, чтобы ее оттуда можно было легко вынуть и прочитать то, что в нем содержалось на самом деле. Но мы еще вернемся к этому.
19
См., напр.: Хвылевый М. Украина или Малороссия? // Хвылевый М. Синий ноябрь. М., 1991. С. 370–391.
Россия в историософии ЛЦК (возвращаясь к прерванной теме) противостоит Западу не только как косная статика — умной динамике, но и как женщина — мужчине (Зелинский явно находился под впечатлением не упомянутого им бердяевского эссе «О „вечно бабьем“ в русской душе»). Женской земляной России нужен действенный мужской конструктивизм. Россия, как и всякая женщина, связана со стихией вязкого, податливого и обволакивающего, наподобие того как в манихейской книге Отто Вейнингера женственным и нетвердым представало еврейство. Но Россия и вообще связана со стихией, стихией как таковой. И женственное, а не мужественное ее крестьянство — в первую очередь. Потому его нужно преодолеть [20] .
20
А. Ципко, размышляя о том, кто больше всех виноват в российской истории XX в., приходит в числе многих других к выводу о том, что деревенский житель не может додуматься до таких социальных фантазий, на которые способен интеллигент, — у крестьянина просто нет для этого свободного времени (Ципко А. Истоки сталинизма. Очерк 4: Не надо бояться правды // Наука и жизнь. 1989. № 2. С. 54). Высказывалась и прямо противоположная точка зрения, в том числе непосредственными свидетелями событий, например Ивановым-Разумником. Время действия — 1916 год: «Социальные теории, утопии — все это в крестьянских избах строилось чаще и упорнее, чем в кабинете ученого. Вот и теперь, „на кальере“, собеседники развивают один за другим свои социальные планы, решают судьбы России: как наладить жизнь после войны?.. А в десяти шагах проходит начальство, — господин десятник Квасоваров, — и не подозревает, что за его спиной деревенщики занимаются в минуты отдыха развитием идей государственного социализма» (Иванов-Разумник. Перед грозой. 1916–1917. Пг., 1923. С. 28–29). Ср.: «На волостных сходах крестьяне все чаще пытаются решать общегосударственные вопросы… Волостные республики — живые атомы распадающегося единства, ищущие новой взаимной связи. Потребность непосредственно влиять на решения правительства… Новое чувство власти. Не Людовик, а Сидор говорит, хотя и неуверенно: государство — это я» (Лундберг Е. Записки писателя. Т. 1. Л., 1930. С.75).
Тема разноликой стихии, которая противостоит то ли государству с его береговым гранитом и планиметрической мозговой игрой, то ли цивилизации в целом, — это вечная тема новой русской литературы, продолженная в 20-е годы и быстро ставшая едва ли не пародийной: кожаные куртки, железный поток, машины и волки и т. д. [21] Стихия, как правило, укрощалась, хотя были и впечатляющие исключения вроде «Епифанских шлюзов» А. Платонова и написанной в начале 30-х годов «Восковой персоны» Ю. Тынянова. Если, согласно Иванову-Разумнику, Петр свою вторую ипостась обретает в Евгении [22] , то и Бертран Перри в «Епифанских шлюзах» являет собой ироническое повторение Петра. К смерти он приговорен Петром, и это знаменует своеобразное Петрово самоубийство, крушение Петрова дела: сковать железом государственности мутную российскую жизнь, насильнически ею овладеть, как женщиной. В результате насилие учиняется не над женщиной-Россией, а над мужчиной Перри, причем мужское начало здесь эквивалентно началу
21
См., напр.: Троцкий Л. Литература и революция. М., 1923. С.78 и мн. др.; Полонский В. О современной литературе. 2-е изд. М.; Л., 1929. С. 93, 189; Воронский А. На стыке. М.; Пг., 1923. С.114. См. также: Перцов В. Этюды о советской литературе. М., 1937. Ср.: Maguire R. Red Virgin Soil. Princeton, 1968; Толстая-Сегал E. «Стихийные силы»: Платонов и Пильняк (1928–1929) // Slavica Hierosolymitana. Vol. III. 1978.
22
Иванов-Разумник. Вершины. Пг., 1923. С. 166–171.
Советский конструктивизм (ЛЦК) отдал немало сил борьбе со стихийностью, добиваясь и здесь максимально возможной концентрации и программного идеологического напора, иногда граничившего с пародией. Коронные художественные произведения ЛЦК на эту тему, — конечно же, тексты Сельвинского: «Улялаевщина», в которой изображен разбойный субстрат революции, и «Командарм-2», где центр конфликта «гениальности, которая ошибается, и посредственности, которая права» [23] , осложненного к тому же соображениями морального свойства, перемещается в стан победителей. Традиционная Россия в «Улялаевщине» иногда равнозначна изнеженной петербургской даме Тате, каковую по причинам, оскорбительным для его мужского самолюбия, не может изнасиловать вожак крестьянской анархии. Но Тата не нужна и влюбленному в нее раньше большевику Гаю, как не нужна большевикам старая Россия, а нужна своя, переделанная. Если стихия материализована в самом Улялаеве, то конструктивистский разум революции не персонифицирован, но развертывается наподобие гегелевской объективной идеи, ибо он предначертан [24] . Иногда революция делает нечто обратное тому, что записано на ее скрижалях: это значит, что так ей велит история. «Революция воевала, хотя она против войны. Революция утверждала продразверстку и сменила ее денежным налогом, хотя она против денег. Революция, наконец, стала торговать, хотя она против торговли» (Зелинский). Эта объективная логика умнее действительности, умнее самой революции. Характерно, что Улялаева не столько разбивают красные, сколько он сам исчерпывает свои внутренние силы, теряя, подобно магическому царю, как сексуальную мощь, так и харизму крестьянского вождя. Харизму человека, который повелевает стихией не для того, чтобы ее организовать, но для того, чтобы сделать этот мир еще более хаотичным.
23
Ольховый Б. На злобу дня. С. 187.
24
Современники, впрочем, отмечали, что стихия нашла в «Улялаевщине» более яркое изображение, чем силы порядка. См.: Лежнев А., Горбов Д. Литература революционного десятилетия. 1917–1927. Харьков, 1929. С. 115–116.
Революция вытравляет в себе доктринальность, которая есть лишь оборотная сторона стихийности. Власть на первоначальном, всецело прожектерском и карательном своем этапе оказывается нецелесообразной, никого и ничто не организующей. Эта власть, повторим вослед Зелинскому, так же как и анархия, черпает из неконструктивных источников, в которых нет разума. Но сила революции в том, что вектор ее есть вектор истории, и революция — вся в слезах и мучениях своих не желающих компромисса адептов — изменяет себя, не изменяя себе. Активистская стихийность идентична обломовщине, потому что означает деятельность, не освещенную культурой, проистекающую из двойного и ущербного корня русской жизни, корня крестьянского и барского. Предстоит, таким образом, последний поход на «обломовский табор», как сказал Сельвинский в «Пушторге».
Как все это будет происходить? Но ведь большевики сами предложили — исходя из своих интересов — недурное средство, которое всеми конструктивистами русской земли может быть использовано уже в собственных целях. Это Царь НЭП, как назвал его М. Андерсен-Нексе [25] . Мне кажется, что, несмотря на недвусмысленные декларации, в которых ЛЦК (отбиваясь от многочисленных нападок критиков, уличавших констров в буржуазности) поддерживал новую власть, пролетарский характер этой власти и специально советские методы преобразования России, конструктивисты, особенно в лице очень деятельного на сервилистском поприще Зелинского, были течением несоветским, и даже внесоветским. Говорю это совсем не в качестве сомнительной анахроничной похвалы, но в порядке констатации факта и отношения. ЛЦК хотел добиться своего, надеясь использовать методы, предложенные большевистскими реформистами и прагматиками. И это сближало ЛЦК с представителями ряда других течений, в том числе тех, о которых шла речь выше. Россия же в результате должна была стать страной европеизированной (еще лучше — американизированной), сытой, опрятной, удобной для жизни, с легким и функциональным бытом — как на обновленном после войны Западе.
25
Андерсен-Нексе. М. Навстречу молодому дню. Путешествие в Советскую Россию. Л., 1925. С. 137.
Любопытно, что резко обозначенные упования ЛЦК на нэп были мало типичными для тогдашней литературно-идеологической среды. Эпоха нэпа вызывала к себе острокритическое отношение советских литераторов. Эмблематическими фигурами смятения и протеста стали в словесности образы красных командиров, не сумевших приспособиться к новой политике и быту, а также ненависть к заполненным продуктами и товарами витринам. «Где-то… где-то пляшут балерины, // У кого-то в сердце васильки, // А вот я маячу у витрины // И скрепя сжимаю кулаки», — писал поэт Б. Ковынев [26] . Дань этому мотиву отдал и колеблющийся участник ЛЦК Багрицкий [27] . Однако не этой, пусть даже сильной, эмоциональной реакцией исчерпывалась суть дела: далеко ведь не все и даже совсем не большинство советских писателей того времени стояли на позициях ортодоксального революционаризма и были обескуражены угрозой выветривания его эгалитарных идеалов. Нэповская действительность в очень глубоком, фундаментальном смысле представала неподлинной, недовоплощенной, пошлой. В ней присутствовал какой-то неустранимый изъян, какое-то коренное неблагополучие. Раздираемая противоречиями между относительной свободой самопроявления и систематической дискредитацией этой самодеятельности, между Сциллой отвратительной новой бюрократии (советская бюрократия — специальный объект сатирического изображения в таких произведениях той поры, как «Причины происхождения туманностей» А. Новикова, «Пушторг» И. Сельвинского, «Коммуна восьми» Л. Грабаря, «Любань» Д. Четверикова, «Черепахи в автомобиле» М. Роги и многих других — чтобы не называть известных сочинений В. Маяковского и А. Платонова) и Харибдой неприглядного, нуворишского накопления, эпоха нэпа в интеллигентском сознании оправдывала характеристику, выданную ей постфактум Б. Пастернаком в «Докторе Живаго»: самый двусмысленный и фальшивый из советских периодов. Время нэпа знаменовало собой метафизическое зияние действительности, сползание ее в сферу вопиющей неопределенности, с которой трудно было примириться — в том числе и сознанию несоветскому.
26
Цит. по: Воронский А. Литературные типы [М., 1925]. С. 205.
27
Багрицкий Э. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1964. С. 54–55. А. Лежнев писал в этой связи: «Витрины превращаются в символ власти брюха над человеком, и то, что их наполняет, получает преувеличенные, уродливые формы…» (Лежнев А. Литературные будни. М., 1929. С. 135).
Вл. Жаботинский писал в одной из статей 20-х годов, что в Советском Союзе нет ни социализма, ни даже госкапитализма. Доминирует же архаическая буржуазность, «когда власть и хотела, и боялась развития частного предпринимательства, одной рукой поощряла промышленника, а другой грабила его, как только он немного обрастет шерсткой» [28] . Жаботинский презирает режим за пошлое реставраторство (и за реставраторство, и за то, что оно пошлое), он скорее простил бы власти суровый социалистический эксперимент (когда до последнего дошло дело, симпатий автора он не вызвал). Более трезвую позицию занял в этом вопросе Н. Устрялов, не питавший особых иллюзий относительно буржуазности (пусть на старинный манер) нэповской России. Он видел, что Россия чревата будущим, он отмечал в русской революции, не исчерпавшей своего потенциала и в пору «промежутка» 20-х годов, огромную, самозабвенную волю к всемирно-историческому рубежу: Россия, таким образом, снова стояла в преддверии «действительности», готовясь окончательно преодолеть нэповское метафизическое зияние [29] .
28
Жаботинский Владимир (Зеев). Избранное. Jerusalem, 1978. С. 154.
29
Устрялов Н. Итальянский фашизм. Харбин, 1928. С. 172.