Рассвет

Эндрюс Вирджиния

Я не собиралась просто сидеть здесь все время. У него никогда не было времени для меня! – воскликнула она возмущенно. – Никогда! Это было несправедливо. Он никогда не говорил мне, что так будет, когда ухаживал за мной. Я была обманута. Да, – сказала она, оттачивая свою теорию, – я была обманута, введена в заблуждение. Он был одним мужчиной за пределами отеля, и другим внутри его. Внутри он был тем, чего хотела от него его мать, и не имело значения, что я говорила или делала. Поэтому меня нельзя винить, – заключила она. – Это, в действительности, целиком

его вина… ее вина. – Слезы потекли по ее лицу. – Разве ты этого не понимаешь? Меня не надо винить.

– Она сказала вам, что вы должны отдать меня, и вы согласились, – проговорила я тоном адвоката, подвергшего свидетеля перекрестному допросу в суде. Но я и чувствовала себя адвокатом особого рода, потому что я действовала как представитель Салли Джин и Ормана Лонгчэмпа, да и самой себя.

– Я вынуждена была согласиться. Что еще я могла сделать?

– Вы могли сказать «нет». Вы могли воевать за меня и сказать ей, что я ваш ребенок. Вы могли сказать ей нет, нет и нет! – дико закричала я, но это было все равно, что заставлять четырехлетнего ребенка вести себя, как взрослый. Мать улыбнулась сквозь слезы и кивнула.

– Ты права, ты права. Я была плохой, очень плохой! Но сейчас все в порядке. Ты вернулась. Все в порядке. Давай больше не будем говорить об этом. Давай говорить о приятных вещах, радостных вещах. Пожалуйста!

Она коснулась моей руки и глубоко вздохнула. Выражение ее лица изменилось, словно все то, что мы обсуждали, мгновенно забыто и не представляет какой-либо важности.

– Я тут думала, что ты должна что-то сделать со своими волосами и, может быть, пойти и купить тебе какую-то красивую одежду. И новые туфли и кое-какие украшения. Ты не должна носить все то, что осталось от Клэр Сю. Сейчас ты должна иметь свои собственные вещи. Тебе это понравится? – спросила она.

Я покачала головой. Она действительно была ребенком. Возможно, она всегда была такой, вот почему моя бабушка так легко подчинила ее себе.

– Но я сейчас так устала, – сказала она. – Я уверена, что это все из-за нового лекарства. Я сейчас хочу лишь на время закрыть глаза, – она откинула голову на подушку. – И отдохнуть, отдохнуть. – Она опять открыла глаза и посмотрела на меня. – Если ты увидишь своего отца, пожалуйста, скажи ему, чтобы он позвал доктора. Мне надо заменить лекарство.

Я смотрела на нее сверху. У нее было лицо маленькой девочки, лицо, вызывающее сочувствие и сожаление.

– Спасибо, дорогая, – сказала она и закрыла глаза.

Я повернулась и пошла. Не было смысла кричать больше на нее или предъявлять ей какие-либо требования. В своем роде она была инвалидом, не такой больной, как миссис Дальтон, но просто закрытой от реальности. Я дошла до двери.

– Дон? – позвала она.

– Да, мама.

– Я сожалею, – сказала она и снова закрыла глаза.

– Я тоже, мама. Я тоже.

«Всю свою жизнь, – думала я, спускаясь по лестнице, – я имела дело с событиями, которые находились вне моего контроля. Как младенец, как ребенок, как молодая девушка я всегда зависела от взрослых

и должна была делать то, чего они хотели, или как меня учили. Их решения, их действия, их грехи как ветер сдували меня с одного места на другое. Даже те, кто действительно любил меня, могли поворачиваться и направляться только в определенные места. Это было истиной и для Джимми, и уж определенно для Ферн. События, которые начались до нашего рождения, уже определяли, кем и чем мы должны были быть».

Но теперь вся трагедия последних месяцев обрушилась на меня: смерть мамы, арест папы, потеря семьи, постоянные попытки Клэр навредить мне, изнасилование меня Филипом, бегство и поимка Джимми, мое познание правды. Теперь же, словно флаг, резким порывом сорванный со своего древка, я развернулась на каблуках и устремилась в лобби отеля с высоко поднятой головой, глядя прямо перед собой, не видя никого, не слыша ни чьих голосов.

Бабушка все еще сидела на кушетке в лобби, небольшая аудитория гостей окружала ее и внимательно прислушивалась ко всему, что она говорила. Их лица были полны восхищения. Когда моя бабушка обращалась к кому-то, это воспринималось словно благословение священника.

Что-то в выражении моего лица заставило их отпрянуть от нее при моем приближении. Медленно, со своей мягкой, ангельской улыбкой, все еще твердо пребывающей на ее лице, бабушка обернулась и увидела, что отвлекло их внимание от блеска ее глаз и тепла ее голоса. В то мгновение, когда она заметила меня, ее плечи отвердели, улыбка исчезла, на лице появилась темная тень.

Я остановилась перед ней, сложив руки на груди. Мое сердце колотилось, но я не хотела, чтобы она видела, какой нервной и испуганной я была.

– Я хочу поговорить с вами, – проговорила я.

– Это невежливо так перебивать людей, – ответила она и снова повернулась к гостям.

– Мне безразлично, что вежливо, а что не вежливо. Я хочу поговорить с вами прямо сейчас, – настаивала я, придав своему голосу столько твердости, сколько могла. Я не сводила с нее своих глаз, так что она могла видеть, насколько я решительна.

Неожиданно она улыбнулась.

– Ладно, – сказала она окружающему ее кружку восторженных гостей. – Я вижу, тут у нас маленькая семейная проблема. Вы будете столь любезны извинить меня, если я отлучусь на несколько минут?

Один из джентльменов рядом с ней быстро подскочил, чтобы помочь ей подняться.

– Благодарю вас, Томас. – Она взглянула на меня. – Ступай в мой кабинет, – приказала она. Я оглянулась и направилась в ту сторону, пока она продолжала приносить извинения за мое поведение.

Когда я вошла в ее кабинет, я посмотрела на портрет моего дедушки. У него была такая теплая, добрая улыбка. Я подумала, как бы все было, если бы я знала его. Как он ладил с бабушкой Катлер?

Дверь рывком распахнулась, и моя бабушка ворвалась вихрем. Ее каблуки стучали по паркетному полу; когда она промчалась мимо меня, затем резко повернулась, глаза ее сверкали от ярости, губы вытянулись в карандашную линию.