Расти, березка!
Шрифт:
— Борец получится, говоришь? — Григорий Афанасьевич сжал кулак, пристукнул по колену. — А человек? Получится ли человек? Понимаешь?
Юрий никогда еще не видел отца таким расстроенным. И пожалуй, тоже впервые понял, что отец не позволит себе его ударить, а злится оттого, что не может найти еще какие-то сильные и убедительные слова. А где ему, простому рабочему, взять такие, каких бы Юрий не слышал в школе и на комсомольских собраниях, — и о том, что человек — это звучит гордо, и о высоком назначении советского человека. Теперь Юрий увидел, что перед ним сидит не сильный, строгий отец, бывший танкист, имя которого гремело по всему фронту, а просто большой, усталый человек с натруженными руками, и этот очень дорогой человек мучается,
У Юрия подступил комок к горлу. Он едва выдавил:
— Прости, папа! Теперь уже окончательно…
Он сказал это и удивился, что отец не вспылил: не любил, когда сын канючил: «Прости, больше не буду», а через час забывал о своем обещании…
Отец тяжело поднялся, рассеянно посмотрел на учебник немецкого языка. Невесело усмехнулся:
— Шпрехаешь?
Юрий покраснел:
— Не очень, батя.
— Зря. А мне на фронте этот язык вот как требовался. Теперь-то для дружбы необходим, а тогда, бывало, заместо оружия.
Юрий оживился:
— Как это?
— А вот так. В разведке без знания языка ты что глухой. И толку от такого разведчика — ноль без палочки. Хоть в самую ставку к Гитлеру заползи, слушай, а ничего не узнаешь. Вот и на сандомирском плацдарме… Получили мы задачу разведать, какие части перед нами. Командир разведроты приказывает: два дня даю сроку — изучить «разговорник»… Это у нас такие блокнотики были на первый случай, как «языка» захватишь. Из какого полка, дивизии, ну и все прочее. Над головами снаряды, мины свистят, а мы в траншее друг друга гоняем, экзаменуем, натаскиваем. Командир обещался лично проверить. Ну а с ним шутки плохи: не вызубрил — не пойдешь в поиск. А кто такое перенесет? Тогда я и пожалел, что в молодости, когда память покрепче, не изучал… На войне доучивал.
Больше отец ничего не сказал и вышел.
… Впервые за свою безмятежную жизнь Юрий не мог заснуть. Не потому, что ему нездоровилось. Наоборот! Он ощущал необычный прилив физических сил и радость победы, одержанной на тренировке над борцом-перворазрядником… Юрий не мог заснуть от неясного, беспокойного ощущения тревоги за отца — всегда такого сурового, овеянного давней, могучей силой, отца, который носил на груди Звезду Героя, и вдруг — отца растревоженного и грустного… И не он ли, Юрий, причина этому?! Да вообще-то, что он, Юрий, знает о своем отце, о котором писали фронтовые газеты, перед которым и теперь рабочие при встрече торопливо сдергивают с головы кепки и в их глазах загорается радость? Юрий сам видел это не раз, когда отец брал его на завод. Но только ли этот почет за прошлые, военные, заслуги отца? И все ли он понимает, Юрий?
Сын не знал, что такую же беспокойную ночь провел и его отец.
Григорий Афанасьевич перебирал в памяти день за днем. Конец войны. Радость победы. И — первые послевоенные годы. Трудные, напряженные. И вот — Юрка. Первенец. Смешной, розовый. А после? С работы — домой.
Из дома — на работу. А Юрка рос! Однажды сидели в сквере. Сын попросил рассказать о войне, как воевал отец. А он? Он почему-то заговорил совсем о другом. Вспоминая об этом случае, отец упрекал себя за то, что ушел от очень важного, нужного разговора. И так вот всегда! Все ему казалось, что Юрка маленький и что эти его вопросы и разговоры о долге, о подвиге — все это еще впереди, когда сын подрастет. Потом появились младшие. Но было ли у него истинное сближение с Юркой, со старшим? Это так называемое духовное родство? И что знал сын о его детстве, детстве своего отца?
Григорий Афанасьевич рос на берегах Енисея. Рано стал трудиться. Не чурался самой черновой работы. Зимой учился, а летом по Енисею на лодках грузы в Игарку сопровождал… Трудно было учиться и работать. Но тянулся… А после — война. Повезло ему — жив остался. И встретил Ольгу. Потом вот — Юрка. Другие дети. С ними, кажется, уже легче было. Трудился он, трудилась Ольга. И все — для них! Пусть
Григорий Афанасьевич получал письма от друзей-фронтовиков. Иногда они приезжали к нему, вспоминали военную молодость, рассматривали фотографии. На них Григорий Афанасьевич — старшина. Боевой, бывалый. Приходилось ему и выступать по поручению партбюро перед комсомольцами цеха, хотя он не особо любил шумихи. Но партийное поручение обязывало. И он говорил. Говорил, что считал нужным, рассказывал о подвигах боевых друзей. И его слушали с замиранием сердца. Но в эту ночь Григорий Афанасьевич словно уличил себя в чем-то. Прежде всего, кажется, в том, что все это он говорил для других, для всех, кроме своего собственного сына. И вот — результат. Сын старшины запаса, Героя Советского Союза, отличника разведчика и отличника танкиста, а теперь знатного слесаря, Григория Афанасьевича Слободенюка растет… Кем же растет его Юрка? Сказать — тунеядцем, лоботрясом, — пожалуй, слишком. Но что-то тревожит, настораживает в его характере.
Сон совсем покинул Григория Афанасьевича. Он поднялся, взял какую-то книгу. Долго листал ее. Положил на место. Невеселые мысли роились в мозгу. Неужели ошибся он в своем старшем сыне?
И вдруг он уловил шорох в сыновьей комнате. Прислушался. Значит, и Юрий не спит… О чем он думает? Что тревожит сына?
Скрипнула дверь. Григорий Афанасьевич вздрогнул.
Юрий, рослый, красивый, стоял в двери, и было видно, что он и не ложился. Немного смущаясь, Юрий сказал:
— Отец! Можно посмотреть твой альбом?.. Ну, фронтовой…
Григорию Афанасьевичу показалось, что голос сына дрогнул. Может, оттого, что тот впервые произнес «отец», а не «папа». Да, да! Юрка уже не ребенок, и сам это чувствует, и сам не может привыкнуть к этому.
Григорий Афанасьевич молча достал из шкафа альбом. Вообще же это была обычная папка, в которой хранились фотографии фронтовых друзей.
Давно не смотрел Юрий эту необычную галерею лиц. Он сразу увидел молодое, веселое лицо. Отец был в танкошлеме. Сколько же тогда ему было лет? Чуть больше, чем сейчас Юрию. А он экипажем командовал, ходил в разведку!
Юрий и раньше видел эти фотоснимки и кое-что слышал от отца о его боевых друзьях, но никогда у Юрия не захватывало дух, как в эти минуты.
— О чем думаешь, Юра?
Голос отца был тихим, взволнованным.
— Ты никогда не рассказывал мне о себе, отец! Как на фронт пошел, как воевал… — так же тихо ответил Юрий, во второй раз в этот вечер вместо «папа» произнеся «отец».
Григорий Афанасьевич помолчал. Наконец отозвался:
— Что ж рассказывать… Воевал, как все. Как все парни моего возраста, старался поскорее попасть на фронт, толкался в военкомате, а меня не брали: возраст не подоспел… А гитлерюги, гляди, — под Москвой. Побили их тут. Чуток полегчало. Но только самую малость. Да и на наш род беда навалилась. Твой дядя Трофим, погиб. Мой брат. Танкистом был. Сперва письмо от него получили, хорошее письмо, мужественное. А на другой день — похоронка! В танке сгорел, а врагу не дался… Тут я и вовсе не выдержал: помчался в военкомат. Мать и отец уже не стали меня отговаривать, поняли — должен я в строю заменить Трофима! И военком, спасибо ему, пошел навстречу. Вот так оно было, Юра. Так я танкистом сделался.
Вся юная, боевая жизнь Григория Афанасьевича в одну эту ночь прошла перед его взором, и он чувствовал — перед взором его сына.
… Новобранца Григория Слободенюка командир 17-й гвардейской механизированной бригады Чурилов отобрал в разведроту, а боевое крещение Григорий получил под Орлом, на Курской дуге. В первом же бою его самоходка попала под сильный артиллерийский обстрел. Григория контузило, но он остался в строю. Потом пошло: бои, бои…
Карпаты… Висла… Домой докладывал коротко: «Все в порядке, батя. Если будешь писать старшему, Павлу, на шахту, сообщи: счет за нашего Трофима веду особый».