Расти, березка!
Шрифт:
Пост № 1
Когда до смены остается две минуты сорок пять секунд, они выходят из Спасских ворот на Красную площадь. Их трое — разводящий и два караульных. Они шагают на вахту, почетней которой нет на земле. Сосредоточенны и строги их лица. Красные звездочки на фуражках. Нацеленные в небо, сверкают на солнце карабины.
Торжественным строевым шагом идут они мимо братских могил героев Октября, мимо гранитных досок с именами революционеров, чей прах замурован в Кремлевской стене. Их трое, но кажется, что идет один. Един взмах рук, едина чеканная поступь. Весь этот путь рассчитан ими до сантиметра, до секунды.
— Смена, на пост шагом марш!
Торжественно поднимаются они на гранитные ступени. Все ближе двери Мавзолея, а над ними вписанное на века родное имя — ЛЕНИН.
Над Красной площадью раздается перезвон кремлевских курантов. Со вторым ударом сменяются часовые главного поста Советской Отчизны. На вахте — новая смена: Александр Пределин и Геннадий Зуев.
Кто он, рядовой Зуев? Сын простой русской женщины из Горького, представитель рабочей гвардии. Еще недавно его руки шлифовали детали для фрезерных станков. Еще не забыты первые шаги на заводе. Еще звучит в ушах глуховатый голос Юрия Александровича Щепкина, коммуниста, старого рабочего. Он подробно рассказывал парню об устройстве станка, о том, как на нем трудиться, добиваясь ювелирной точности.
— Старайся, хлопец, — говорил Юрий Александрович. — Станок — твое оружие. Знай его хорошенько, ухаживай за ним. Иначе ничего толкового не получится. К рабочей дисциплине привыкай. Придет время, в армию призовут. Дадут оружие в руки. Рабочая сноровка пригодится и там. Оружие — тот же станок. Только боевой. Но если сейчас приучишь себя к исполнительности, аккуратности в работе, быстрее привыкнешь к армейскому распорядку.
Когда у Геннадия не все получалось гладко, Юрий Александрович обязательно показывал и терпеливо объяснял:
— Ты шлифуешь детали к фрезерным станкам, тут и на сотую долю миллиметра нельзя ошибаться.
Постепенно набирался Геннадий опыта. А однажды приняли на заводе новый станок. Юрий Александрович перешел на него работать, а своему питомцу сказал:
— Трудись теперь самостоятельно на моем «старичке». Береги его. Он еще послужит славно.
Юрий Александрович был таким же ласковым, как отец, таким же задумчивым и суровым, когда вспоминал о войне. До Варшавы прошагал отец Геннадия фронтовыми путями, а после войны вернулся на автозавод. Тяжелая болезнь подкосила его, когда сыну было всего одиннадцать лет. Подрос парень и тоже — на завод.
Геннадий помнит, как принес матери первую получку, но не заметил мальчишка ни рук ее, прижатых к груди и дрожавших от волнения, ни взгляда, слезой затуманенного.
Глаза матери! Геннадий раньше не задумывался над тем, какие они. Ласковые? Добрые? Строгие? Печальные? Он замечал только иногда тяжелую походку Евдокии Александровны и думал: «Стареет мама».
Но то, что произошло потом, когда он стал солдатом, врезалось в сознание. Лишь тогда он почувствовал силу ее глаз, свет, излучаемый ими.
Это получилось неожиданно. Как выточенный из мрамора, неподвижно стоял он однажды на посту с рядовым Пределиным. И вдруг от парапета послышалось ласковое, зовущее:
— Гена-а-а!
Мама! Это была она. Всю смену простояла рядом. И как же нелегко было часовому под ее взглядом! Она в двух шагах, а он не может даже глазом моргнуть, не может повернуть лица к ней. Потому что — на посту! Но все время Геннадий чувствовал на
А потом они долго ходили по Москве, гуляли в Измайловском парке, сидели на скамье. И Геннадий рассказывал матери о том, с какой любовью идут люди к Ильичу.
— Сколько людей, мама, приезжает в Москву, — говорил сын, — и пути всех сходятся здесь, у самого сердца ее, — у Кремля, на Красной площади. В любое время приходи сюда: утром или вечером, в метель или в дождь — увидишь, как идут, идут нескончаемым потоком люди всех наций. А однажды я видел, мама, как к Мавзолею пришел… слепой. Да-да, слепой. Он не видел ничего. Стучал палочкой по граниту. Товарищ поддерживал его за руку.
Они долго молчали. Думали об одном — о том, как велика честь стоять на таком посту.
— Нам рассказывали о первых часовых, самых первых, — продолжал Геннадий. — Это было 27 января 1924 года, в день похорон Ильича. Первых часовых на этот пост поставил разводящий Янош Мейсарош, венгр. Григорий Коблов и Арсений Кашкин встали около Ленина на деревянном помосте на Красной площади. А когда гроб подняли и понесли, караульные шли по бокам. Дошли до Мавзолея. И тогда оба часовых остановились, повернулись друг к другу да так и замерли у входа.
В подразделении об этих первых часовых знают все. Арсений Кашкин был на Туркестанском фронте, сражался с басмачами. После тяжелого ранения работал в Киргизии. А Григорий Коблов стал генералом. В годы Великой Отечественной войны Москва пятнадцать раз салютовала победам гвардейцев, которыми он командовал. Семь раз был ранен. Одиннадцать орденов и тринадцать медалей на его мундире. Разводящий Янош Мейсарош в сорок пятом году участвовал в освобождении Будапешта.
— Первые часовые были у нас в гостях, — сказал Геннадий. — Много рассказывали о себе. Ровно через сорок лет пришли они к посту номер один и встали рядом с нашими часовыми у Мавзолея Ленина.
Долго беседовали мать и сын. Она смотрела на него и думала: «Как ты вырос, сынок, возмужал!»
Нелегкими для Гены Зуева оказались первые, шаги в армии. Командир отделения младший сержант Кожин, осмотрев новобранцев, только что обмундированных, сказал:
— Говорят: лиха беда начало. Поговорка правильная, в точку. Очень важно, как начать службу. Дома проще было. Попросят что-нибудь сделать, можно и отложить или подождать. В армии иные порядки: тут и распорядок строже и требования выше. Не что я хочу, а что для службы надо — вот как стоит вопрос.
Младший сержант оказался хорошим другом и наставником. Он был всегда рядом — в казарме, на занятиях, в наряде. Учил правильно ходить строевым шагом, наводить оружие в цель, стрелять. Старался сделать так, чтобы его подчиненные были самыми умелыми, ловкими. И требовал порядка во всем. Нередко вел с солдатами беседы об исполнительности.
— Исполнительность не приходит сама собой, товарищи, — говорил он. — Тот, кто не приучит себя повиноваться в мирное время, тот не способен выполнить приказ в боевой обстановке. Закаляйте свою волю сейчас, потому что безвольный человек не в силах выполнить приказа, особенно если это связано со смертельным риском. Подчиняться воле командира — это ведь искусство. И еще мужество. Приходится отказываться от некоторых дурных привычек. Например, от капризного упрямства. Иному иногда кажется, что его права ущемляют, что только его и заставляют делать то одно, то другое, что с товарищей по службе командир меньше требует. А отсюда и нарушения. Больное самолюбие тут не советчик.