Расул Гамзатов
Шрифт:
«В Литинституте под влиянием разных обстоятельств и поэтов я стал писать совсем по-другому. Я хотел, чтобы в Москве меня поняли и печатали, с аулом, думал я, как-нибудь потом найду общий язык. Своё циркачество в поэзии я выдавал за новаторство, а землякам говорил: “Вы потом поймёте меня”. Аул был далеко, отец жил в горах, и, получив “самостоятельность”, я стал, что называется, сам не свой. О таком состоянии человека говорят: “Вожжа попала под хвост”. Если раньше я подражал горским поэтам, то теперь я стал подражать кое-кому из русских поэтов. Я принял их позу.
Не скрою, мне очень хотелось тогда видеть свои стихи переведёнными на русский язык. Я рвался к русскому читателю, и мне казалось, что моя новая
К счастью, я вовремя понял, что поэзия и хитрость не совместимы. Но ещё раньше понял меня мой мудрый отец. Когда он прочитал мои новые стихи, ему сразу стало ясно, что ради курдюка я хочу пожертвовать самим бараном, что я пытаюсь вспахать и засеять голое каменное поле, на котором никогда ничего не вырастет, как его ни поливай, что я хочу иметь дождь, не имея неба.
Отец всё это понял сразу, но он был очень внимательным и осторожным человеком. Однажды в разговоре он заметил:
— Расул, меня беспокоит, что твой почерк начал меняться.
— Отец, я уже взрослый человек, а на почерк обращают внимание только в школе. Со взрослого спрашивают не только то, как он написал, но и то, что он написал.
— Для милиционера и секретаря сельсовета, выдающего справки, может быть, это и так. Для поэта же его почерк, его стиль — ровно половина дела. Стихотворение, какую бы оригинальную мысль оно ни выражало, обязательно должно быть красивым. Не просто красивым, но по-своему красивым. Для поэта найти свой стиль и найти себя — это и значит стать поэтом».
Гамзатов не избежал соблазна новаторства, но это почти неизбежно, когда творец ищет свой, присущий только ему стиль. Однако он скоро потерял интерес к форме, лишённой сути, и грозившей драмой Антея, утратившего связь с Землёй. Гамзатов понял, а в ту пору, наверное, только ещё почувствовал, что истинные поэты обращаются не только к утончённым ценителям, к поэтической богеме, но и к простым людям, сердца которых отзываются на искренность и высокое душевное волнение, ведь только это и составляет сокровища человеческой души.
Молодым национальным поэтам были нужны переводчики. Судьба счастливо свела Расула Гамзатова с Наумом Гребневым и Яковом Козловским. Чудом выживших ветеранов войны трудно было назвать молодыми поэтами, они были одарёнными поэтами и такими же талантливыми переводчиками. Один воевал под Брестом, другой — под Сталинградом. Оба заслужили высокие боевые награды и перенесли тяжёлые ранения. Всегда озарённый доброй улыбкой Яков Козловский и задумчивый Наум Гребнев. И ещё — Владимир Солоухин, тоже ветеран войны и талантливый писатель.
«Переломным моментом в творческой судьбе Расула Гамзатова надо считать поступление в московский Литературный институт, — писал позже Владимир Солоухин. — Здесь он обрёл не только учителей в лице крупнейших московских поэтов, но и друзей, сотоварищей по искусству. Здесь же он нашёл первых переводчиков или, может быть, вернее, переводчики нашли его. Здесь его аварские стихи стали фактом также и русской поэзии».
Елена Николаевская, учившаяся с Гамзатовым на одном курсе, вспоминала: «Моя встреча с Расулом Гамзатовым и его Дагестаном, принёсшая мне на всю жизнь сердечную, душевную радость, началась давным-давно, в незапамятные времена, и с тех пор не прерывается... Тверской бульвар, 25. Литературный институт. Первая послевоенная зима. Холодная, нетоплёная аудитория. Расул читает свои стихи, а потом рассказывает их строчку за строчкой. Читает по-аварски, пленяя нас, слушающих, магическим звучанием, ритмом, инструментовкой неслыханной и мелодией,
«В ДУХЕ НАПЛЕВИЗМА»
Таланты крепчали, состязались, искали своего читателя. Студенты Литинститута будто не замечали, что происходило вокруг, это их мало занимало. Но им, как и всем писателям, напоминали, что талант — дело не столько личное, сколько государственное, и обязано служить его интересам. Какой быть литературе, что и как писать диктовалось партийными установками, этим занимались на самом верху. А под «линию партии» можно было закамуфлировать всё что угодно — от личной неприязни, зависти, ревности, уязвлённого самолюбия — до невежества или желания спасти собственную карьеру. Интересы трудового народа, на которые ссылались партийные Бенкендорфы, были тут ни при чём. Народ едва оправился после войны и пытался выжить в голоде и разрухе.
Люди хотели не только есть. И к разрухе относились как неизбежному после войны испытанию, которое обязательно будет преодолёно. Наступил мир, завоёванный неимоверными усилиями, гигантскими жертвами. Но мир, в котором хотели жить люди, был понятием куда большим, чем отсутствие войны. Люди хотели покоя, счастья, радости, естественных человеческих чувств, которых были лишены столько лет. А писатели хотели свободы без «прокрустова ложа» партийных установок.
В журналах начали появляться произведения, которые отзывались на эти естественные чаяния, потребности, отражавшие личные драмы, мечты, новое понимание ценности жизни. Мир переставал быть черно-белым, обретал новые краски. Расул Гамзатов и его друзья стали писать более свободно, более лирично, обращались к новым темам.
Однако секретарь ЦК ВКП(б) Андрей Жданов, надзиравший за культурой, за литераторами ещё со времени Первого съезда советских писателей, был начеку.
Первыми жертвами борьбы с «безыдейностью, антинародностью и чуждой идеологией» стали Анна Ахматова и Михаил Зощенко, а заодно и журналы, в которых они печатались.
В постановлении оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» говорилось: «Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодёжь и отравить её сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко “Приключения обезьяны” (“Звезда”, № 5—6 за 1946 год) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами».
Знавшие Михаила Зощенко в это не верили, он был патриотом и популярным писателем с ярким даром сатирика.
Об Анне Ахматовой постановление сообщало: «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, “искусстве для искусства”, не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе. Предоставление Зощенко и Ахматовой активной роли в журнале, несомненно, внесло элементы идейного разброда и дезорганизации в среде ленинградских писателей. В журнале стали появляться произведения, культивирующие несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада».