Ратное счастье
Шрифт:
А потом в полку Дима Яковлев зажал в моральное щемяло. И строгий комиссар Юртаев глаз с меня не спускал. Впрочем, он меня однажды очень удивил. Ранней весной сорок второго в обороне подо Ржевом однажды, обойдя с ординарцем весь передний край и полковые тылы, возвратился домой на рассвете необыкновенно улыбчивый и весь какой-то просветленный. Разбудил меня: «Чижик, сбегай-ка к хозроте, послушай, как поют соловьи. Что выделывают, шельмецы! Даже сердце замирает...» Я огрызнулась спросонья: «Очень-то мне нужны ваши соловьи»! Сам же предупреждал: «Смотри, дочка, не влюбись — будешь плакать...» И напророчил. Влюбилась я до беспамятства! С первого взгляда, даже еще не "зная, кто этот видный русоволосый парень
А потом в наступлении я была убита в атаке вместе с ним. Не скоро воскресла... И кто знает, что было бы со мной, если бы я не нашла для себя настоящего места в новом качестве. Но долго еще — вдруг приснится, живой, и я плачу в полевую сумку, служащую мне подушкой... И больше не хочу!.. И понимаю Марию Васильевну. А кругом такие парни!.. Хорошо, что меня теперь защищает мое положение — не очень-то подойдешь!.. И все равно приходится нарочито растопыривать колючки: Павлик Седых, кажется, уже «заболел» той же болезнью, что и комбат Фома Фомич... А мне это зачем? У меня и без любви забот выше головы.
— Соловей, ну что ты за лентяй? Заправь лампу. В горле першит...
Всему бывает конец. Кончилась и наша столь неожиданно затянувшаяся передышка. Теперь нам предстоял ночной форсированный марш на правый фланг фронта: нашу дивизию, вновь боеспособную, в срочном порядке временно перебрасывали в помощь гвардейской армии, ведущей успешное наступление на подступах к Орше.
К концу октября боевая обстановка на всех западных направлениях сложилась выгодно для нас и угрожающе для противника.
Мы — командиры низовых звеньев боевого строя — были непосредственными исполнителями стратегических и тактических замыслов и планов Главного командования, тщательно и конкретно разработанных оперативными отделами фронтовых, армейских, дивизионных и полковых штабов.
Каждый из нас, от командира взвода и до комбата, в огромном размахе наступательного сражения отвечал только за свой участок поля боя. Поэтому мы не могли знать в деталях всей сложности расстановки боевых сил в больших масштабах.
Однако на сей раз, на передышке, нас о положении на фронтах достаточно осведомили армейские агитаторы. Фашистское командование, во главе с самим Гитлером, после успешного летнего наступления Красной Армии рассчитывало на «оперативную паузу», полагая, очевидно, что наши войска выдохлись и не смогут развить дальнейшее наступление в условиях осенней распутицы и бездорожья. Однако эти прогнозы не оправдались: успешное продвижение наших войск в восточных районах Белоруссии продолжалось весь октябрь. Фашисты забили тревогу, опасаясь стратегического разрыва между группами армий «Север» и «Юг», что частям Калининского фронта дало бы возможность выхода в Польшу и Восточную Пруссию. С лихорадочной поспешностью противник начал строить укрепрайоны на промежуточных рубежах, используя, естественные преграды: многочисленные озера, реки, болота,— сгоняя на эту каторжную работу военнопленных и местное население под дулами автоматов.
Особо упорные бои шли на Витебском направлении. Для спасения положения
Не менее кровопролитные бои шли на Гомельско-Бобруйском направлении. Почти все восточные районы Белоруссии были очищены от оккупантов. Войска Центрального и Западного фронтов готовили решительный удар в направлении Орша — Могилев. Немецкие группы войск «Север» и «Центр» оказались разрезанными коридором шириною около двадцати километров и были лишены возможности оперативной переброски.
Вот в этот-то узкий коридор-пробоину, далеко вырвавшись вперед, и устремились части гвардейского соединения, которому мы теперь были приданы.
Ночной марш-бросок имеет свои положительные и свои отрицательные стороны. Он труден и требует предельного напряжения физических сил пехотинца. Зато ночная темнота надежно гарантирует от налета авиации и обеспечивает скрытность передвижения. Впрочем, рассуждения и сомнения—не наше дело. Есть приказ, и его надо выполнять.
На сборы было дано полтора часа. Однако уже через час стрелковая рота старшего лейтенанта Игнатюка в полном боевом порядке, без суматохи и шума вышла на шоссе и в ожидании команды, приняв вправо, пропускала многочисленную тракторную, конную и самоходную артиллерию резерва Главного командования. Утробно ворча моторами и оглашая окрестности неистовым ревом, проходила танковая колонна. Вся эта грозная техника торопилась туда же, куда и мы,— на Оршу.
Мою роту выстраивали старшина Василий Иванович и Николай Пряхин. Пулеметы уже были установлены на волокушах. Однако в последнюю минуту меня вдруг взяло сомнение: не перегрузить ли «максимы» на солдатские плечи? С целью разведки я выбралась на шоссе и ахнула: под колесами и гусеницами подмороженный и прикрытый свежевыпавшим снежком дорожный покров буквально раскис. Как тащить волокуши по голой земле и гравию?.. Опять, выходит, я опростоволосилась, не предусмотрев и не взвесив всех деталей «за» и «против».
Пушки и пушчонки всех систем и. калибров нескончаемым потоком тянулись в сторону передовой. Рычали сильные трактора, урчали моторы самоходок, позвякивали лафеты. От гусениц и шин, как мелкие осколки, летел по сторонам гравий. Оглушенные ревом, беспокоились мохноногие короткохвостые кони-битюги. Тяжело поводили взмыленными боками, вздрагивая под кнутами и приседая широкими крупами, протестующе взвизгивали и ржали, точно жалуясь на свою нелегкую ратную службу.
Распутывая постромки упряжи, переругивались ездовые и форейторы. Артиллерийские офицеры, поторапливая, беззлобно пристегивали к уставной команде «подкалиберные» словечки.
Ротный Игнатюк, чутким сердцем угадав мою тревогу, пожал мне руку: «Не волнуйся. Поможем». Этот небольшого роста тридцатилетний офицер, складный и подбористый, с очень смуглым, сухощавым и красивым лицом, на редкость молчаливый и неулыбчивый, тем не менее был мне симпатичен своей несуетностью и деловитостью. С первого же знакомства у них с моим взводным Сомочкиным установились самые дружеские отношения, и это не могло меня не радовать. Однако поначалу меня смущали глаза Игнатюка: казалось, что его ярко-черные крупные зрачки зримо выплескивают тщетно скрываемое и непонятное— не то тревогу, не то какую-то непереносимую обиду. Но теперь я уже знала, что это не то и не другое. Просто неизбывная и действительно затаенная личная боль: при бомбежке погибла вся его семья — жена, мать и двое детишек-дошколят...