Ратное счастье
Шрифт:
Вот уже который день нас донимает авиация. Едва установилась полулетная погода, «стервятники» начали рыскать в небе косяками — три-четыре налета за день, а то и больше. Похоже, что Гитлер, озверев от неудачи, бросил на наш «Чертов палец» всю наличную авиацию.
Безусловно, бомбы в первую очередь предназначены нам — живой силе: мы на опорном рубеже, как бельмо у фашистов на глазу. И если бы их асы могли, они бы передний край с землей перемешали — стерли бы нас в порошок, но с воздуха наши позиции почти неуязвимы. Огонь зенитных батарей неистов. А нейтральная полоса узка. Прорвавшиеся бомбовозы не могут снизиться
И все равно: массированный налет авиации — не щекотка.
— Воздух!!!
Гильзы на проволоке — блям-блям! Сердце замирает. У меня, бывалого бойца, как при психической атаке, противные мурашки ползают по спине. Но только на какую-то долю секунды, на почти неуловимый момент. Спокойно, командир! К бомбежке можно привыкнуть!..
Зато ночами у нас довольно тихо. Артиллерия обеих сторон отдыхает. Только вражеские «дежурные собаки» — минометы тявкают неприцельно да пулеметы скворчат, как лягухи в пруду.
Многозвездное небо тоже было бы совсем мирным, если бы не наши У-2. Ковыляют потихонечку туда-сюда, привычно и беззлобно пофыркивают над нашими головами: что-то там бомбят негромко на самом переднем крае фрицев.
Разлетались божьи пташки! — с ласковой насмешкой говорит мне Павлик Седых. Мы с ним только что обошли всю оборону: дежурим на пару. Я— ответственный, он — мой помдеж.
Молодцы!—хвалю я беспокойных летунов.— Освоили ночную работу.
Да какая там работа! —возражает Павлик. — Так просто — летчики нервы тренируют. Что могут сделать эти фанерные малышки?
Не скажи. Маленькие машинки, а боевитые. Ты что, оглох? Взрывов не слышишь? Ловкие: подкрадутся почти бесшумно и по вспышке чужой ракеты вручную — бац бомбочку или гранату прямо в печную трубу. Не веришь? Честное слово. Мы их любим. Заметь, ни у кого нет столько ласковых прозвищ, как у этого самолетика. И «огородник», и «кукурузник», и «агро. ном», и «тихоход».
— Говорят, на них девчата летают?
— Не говорят, а так и есть. В «Комсомолке» читала.
А хоть одну видела?
Где ж я ее увижу? У нас нет. Может быть, они на другом фронте. Пошли.
Погоди. Глаза у тебя...
— Ты что, кот? В темноте увидел...
— Слушай, знаешь, ты на кого похожа?
– Знаю. На ведьму с Лысой горы. Это точно.
— Нет, кроме шуток. Ты похожа на артистку...
— Да не смеши ты меня! Артистка и есть. С погорелого театра. Оставь! Сколько раз тебе говорить?! Надоело.—Я «лечу» Павлушку безжалостно.—Делать тебе, что ли, нечего? А если уж так приспичило, поухаживай за Риткой: она только того и ждет, а ты ушами хлопаешь...
— Еще чего?! — возмущается парень и в обиде надолго замолкает.
Моя досада не напускная. Я и в самом деле злюсь. Нашел красавицу: не руки — лапы гусиные; скулы обветрились — не дотронуться, кожа как наждак. Губы растрескались—букву «о» не выговорить. Волосы под ушанкой и каской свалялись, как у пуделя,— железным
А Ритка при штабе — всегда ухоженая. Прехорошенькая девятнадцатилетняя телефонистка из полковой роты связи. Но, как говорит Соловей, «без царя в голове». Страшная болтунья. У нее секретов нет — ни своих, ни чужих — все на бочку: оборвалась ли бретелька на единственном лифчике, лопнула ли резинка трико— обязательно доложит, не стесняясь ничьим присутствием.
Где и когда высмотрела она красивого Павлика Седых, не знаю, но влюбилась глупышка — это точно. И с некоторых пор повадилась в наш батальон, даже сюда — в траншею — вроде бы в гости ко мне. Как свободна от дежурства, так и прибегает. Под любым огнем. Петр Иванович Самоваров ворчит: «Что ты здесь забыла? Добегаешься, однако». Я знаю, что Рите у нас надо, и помалкиваю сочувственно. А Соловей ее воспитывает «от языка».
Ну ты и сплетница! — укоряет девчонку несплетник Соловей, когда та начинает свою очередную жалобу на старшую телефонистку Венеру: «Совсем запилила, чертова старая дева! Все у нее виноваты». Ритка комично передразнивает свою строгую начальницу: «„Я никогда не выйду замуж!" А кто тебя возьмет, с таким румпелем? Вот бы была парочка с вашим комбатом...»
На других киваешь, а сама глаз положила на младшего лейтенанта Седых! — поддевает Ритку Соловей.
Выдумщик! — краснея, защищается девчонка. — Да он в твою командиршу втрескался!
У меня начинают пылать уши.
— Меня-то хоть оставьте в покое, языканы!
Соловей вступается за своих:
— Не болтай чего не надо! Что ты смолишь? Разве пристало девице дымить, я тебя спрашиваю? Табаку и настоящим курильщикам не хватает, а ты вон какую дубину завернула! А хочешь, чтобы тебя любили...
— Ты думаешь, я не вижу, как он на нее смотрит?— не унимается Ритка, пропустив нотацию мимо ушей. — Я в этих делах — дока. Когда ваш Мишка в меня влюбился, сразу заметила. И сказала: «За мной, мальчик, не гонись».
Ну и дура!—заключает Соловей. — Мишка парень что надо. Нечего нос воротить. — И мстительно, предрекает: — Погоди, отвоюемся — рада будешь не то что за солдата, за старика выскочить.
Убирайтесь, болтуны яичные!—выпроваживает их ротный Самоваров.—Подремать не дают!
Ритка уходит к Павлику. А там эта юная «бывалая» особа, с детскими нецелованными губами, робея, молчит, как наш комбат в присутствии доктора Сергеевой? Ей-богу, заморока! Она — него, он — в меня. Честное слово, даже не смешно.
Странный парень. Ну что он во мне нашел? Уж если Ритка ему кажется грубой, то я и вовсе воевода. Сутками кнутобойничаю. Только что матом не крою да не курю.
Мы с Павликом в восемь часов докладываем комбату, что ночь прошла без ЧП. Меня сменяет Валерий Иванович Игнатюк; Павлика — мой взводный Кузнецов. Он так и не написал рапорта на Воробьева. И не потому, что не успел: жалко стало!..
— Ты тут жалость не разводи!— предупредила я. Но потом, подумав и переговорив по этому поводу с капитаном Ежовым, махнула рукой: «Черт с ним, раз отошел малость. Поглядим, что будет в наступлении. Наказать никогда не поздно».