Ратное счастье
Шрифт:
И я выпила. Храбро, как будто привычно. Закашлялась и засмеялась.
Пришла Мария Васильевна. Праздничная: разутюженная, с необыкновенно сияющими глазами, с белозубой улыбкой. Поздоровавшись, потянула носом воздух, шутливо возмутилась:
Пьяницы. Я вот покажу вам, как девочку спаивать!
А здесь нет девочек, все мальчики,— хихикнул Соловей.
Старшина, подкрутив усы, поклонился, не сгибая контуженной спины:
— Дорогой доктор, позвольте ручку!
Соловей так и покатился, увидев, как Василий Иванович поцеловал врачихе сначала одну руку, потом другую. Тут мой связной вместе с кошкой вылетел за дверь не без посторонней помощи.
Старшина и Мария Васильевна допивали, что осталось, и степенно беседовали обо всем понемногу. А я вдруг начала клевать носом. Сама дивилась: это с наперстка-то? Уже хотела было, извинясь, нырнуть на нары, но пришли комбат и Рита. Та, как всегда, от самого порога:
— Ой, что было! Иду, а мне навстречу наша Венера едет верхом. Верите ли, ординарцы всего полка за животы держатся: «Пропал жеребец!» Подумайте, раскатывается как на...
Мария Васильевна наморщила тонкое переносье: — Некрасиво, Рита. Венера хороший товарищ. Душой за дело болеет.
Рита, обидевшись, ушла. А я заснула не разуваясь. И так же внезапно проснулась. Гостей уже не было.
Соловей кормил свою ненасытную подопечную. Я сказала:
— Пробегись-ка. Узнай, все ли в порядке. Я что-то малость раскисла.
Спать уже не хотелось. Оставшись одна, я призадумалась. 7 ноября!.. Восемнадцатый по счету Октябрь в моей жизни, а я почему-то помню только один — из далекого тридцать третьего года. Я первоклассница в синей сатиновой юбочке в крутую складку, в белой блузке, перешитой из маминой, с красной суконной звездочкой на груди, в красном, связанном бабушкой берете на макушке, в белых чулках из бабушкиной пряжи, в новеньких брезентовых баретках. В руках у меня красный бумажный флажок.
На деревянной трибуне, изукрашенной нитями плауна и кумачом, струсила я так, что все поплыло перед глазами: знакомые и незнакомые лица; красные косынки; красные береты с бумажными гвоздиками на булавках; флаги; плакаты и дергающиеся на веревочках фанерные кулаки и буржуи. Оглушительно ревел духовой. Комсомольцы лихо пели:
Пятьдесят тракторов!
Пятьдесят тракторов!
Тракторов, положим, было не пятьдесят, а всего пять на весь район. Слабосильные «феденьки-фордзоны» до того были изукрашены плакатами и бумажными цветами — железа не видно.
После всех ораторов я единым духом, зажмурившись, выпалила то ли свой собственный, то ли чужой стих:
Трах-трах-трах!
Керосином брызни.
Мужики на тракторах
Едут к новой жизни!
У моей мамы, стоявшей тут же на трибуне в кожаной распахнутой куртке, глаза стали как плошки. Для нее это был сюрприз.
А дома бабка-ехидница:
— Эх ты, «трах-тарабах»! И охота тебе нашу честную породу на весь район позорить. Уж коли сочинительство щекотит, так складывай припевки. Вот как я про тебя. — Расфуфырила свой атласный сарафан — утицей поплыла по кухне:
Мои ноги на дороге,
Голова в кусту.
Я у тятеньки, у маменьки
Дурак расту.
Чего надулась, как мышь на крупу? Садись чаевничать. Вон какие кокоры с морковью — румяные-преру-мяные. Даром что из серой муки...
Никак, я плачу? Ну не идиотка ли? Ведь запретила себе вспоминать. И опять...
Наконец-то был получен приказ о решительном наступлении двух фронтов: нашего, Западного, и Центрального. Соседи справа и слева после трехдневных непрерывных боев взломали вражеский промежуточный рубеж и продвинулись вперед. На карте-двухверстке это означало всего-навсего пять масштабных сантиметров, а в натуре — десять и местами чуть больше
Как всегда, не располагая данными масштабной расстановки сил, мы тем не менее сознавали, что бои будут крайне жестокими. Мы знали, что, прозевав осеннее наступление наших войск в восточных районах Белоруссии, гитлеровское командование спохватилось и приняло все меры для удержания районов западных.
В полосе нашего предстоящего наступления — между Оршей и Могилевом — оборонительная линия противника самим Гитлером была наименована «Фатерляндом». Непосвященный может удивиться: ну не арийское ли нахальство — «Отечество»... на чужой земле! Однако это кодовое название было не случайным: Гитлер и его присные отчетливо сознавали, что сдача Западной Белоруссии для нас обеспечила бы войну уже на чужой территории. По приказу Гитлера города Орша, Могилев и Гомель были объявлены укрепрайонами чрезвычайной важности. По тому же приказу в этих гарнизонах не только каждый военнослужащий, но - даже самый мелкий чиновник захудалого учреждения «нового порядка» был обречен разделить любую судьбу войск переднего края. Аэродромы укрепрайонов буквально заполонила бомбардировочная авиация. По данным оперативной разведки и показаниям пленных нам было известно, что перед фронтом1 нашей части стоят две пехотные дивизии с танками и мотострелковая бригада СС. А против левого крыла фашисты сосредоточили целую танковую армию.
Оборонительный рубеж противника перед нами имел эшелонированную глубину от трех до семи километров— две полосы, по три линии сплошных траншей в каждой. Поэтому-то нам заранее и были приданы танки и небывалое количество артиллерии всех калибров. Однако даже и при такой мощной поддержке на легкий успех мы рассчитывать не могли.
У штабистов нашей дивизии и моего полка оказалось достаточно времени для тщательной разработки в деталях оперативного плана наступления. Было прикинуто, продумано и взвешено на весах тактической мудрости все до мелочей и в подробностях доведено до каждого низового командира в пределах его непосредственной боевой задачи.
Это должно было в натуре выглядеть так.
В восемь ноль-ноль — в течение сорока пяти минут — огневой шквал из двухсот стволов! Причем прицельно по переднему краю. На это время, во избежание поражения осколками своих снарядов, мы должны уйти в укрытия. И там же переждать десатиминутную паузу. Вне всякого сомнения, фашисты, по шаблону, при первом же залпе пушек отведут живую силу во вторую линию траншей. Поэтому, после паузы, предстоит повторный артудар опять по передку продолжительностью четверть часа.
И только после этого за огневым валом, перенесенным в глубину, пойдут танки с автоматчиками на броне. А за «тридцатьчетверками» — мы. Ближайшая наша задача: овладеть первой оборонительной полосой и развивать наступление на вторую, после чего в бой вступят резервы.
До начала артподготовки оставался целый час, но весь батальон уже был поднят «в ружье». И вот мы все, сколько нас тут есть, стоим в траншее в полной боевой готовности. Этот последний час тянется, как долгий год. В полном молчании. Оно не унылое,— торжественное. Неразговорчивы солдаты перед боем. Изредка словом-другим перекинутся командиры — и опять тишина: ни песни, ни,смеха, ни шутки. «Пошутил» только Соловей, молчание для которого равносильно пытке: