Рай без памяти
Шрифт:
— Пасс!
Я уже знал, что «пасс» означает «паспорт», и ответил, пожав плечами:
— Я полагал, что для загородных прогулок достаточно пропуска.
— Знаток законов, — усмехнулся опять полицейский, — так полагай впредь, что смирение, а не дерзость украшают путника. — Он подождал моего ответа и, видя, что я готов усвоить его совет, добродушно прибавил: — Ладно, отдыхайте. Омнибус пройдет здесь через час. Не пропустите, а то придется добираться пешком. А это вам не до угла на работу.
Он хохотнул, довольный репликой, и повернул коня. За ним затрусили и его спутники. Вскоре все исчезли за зигзагом дороги.
— С ума сошел! — взъярился
— Надо уметь сдерживаться, Анохин, — присоединился к нему Зернов. — Сейчас это умение для нас важнейшее.
— А я не согласен, — тихо, но решительно вмешался Джемс. — Конечно, с «быками» зря связываться не стоит, но Сопротивление — это не только сдержанность. Нет, не только, — с вызовом повторил он.
Как Зернов умел успокаивать эти юношеские страсти-мордасти, по себе знаю.
— Мы младенцы в вашем Сопротивлении, мой мальчик, — сказал он. — Ползунки. Нам надо еще научиться ходить.
И Джемс промолчал, хотя именно он был сейчас нашим начальником. Он не провожал нас до первой полицейской заставы. Он шел с нами «в маки».
Вот как это случилось.
Накануне нашего отъезда мне не спалось. Может быть, ностальгия, жаркий вечер, не смягченный даже лесной прохладой, пьянящий запах чужих цветов, мерцание чужих звезд в безлунном, как всегда, небе. Рядом тихо спал Толька, всхрапывал Мартин, ворочался Борис — должно быть, тоже не спал. Наконец он чиркнул спичкой из коробки со шведской этикеткой: «Вега. Стокгольм». Огонек осветил спящих, но никто не проснулся. «Не спится? — шепнул он. — Пошли на балкон». — «Лучше в сад. Собак нет. Спустимся». Не одеваясь, мы начали спускаться по лестнице. Полоска света внизу остановила нас: дверь в комнату Стила была открыта. Ступенька под нами скрипнула, мы замерли. Голос Стила спросил: «Ты закрыл дверь в сад?» Голос Джемса ответил: «А зачем? Кто войдет? Смешно». Мы не могли двинуться ни вперед, ни назад — скрипучая лестница выдала бы наше присутствие. Получилось бы неловко и стыдно…
А разговор между тем продолжался.
— Значит, решил окончательно? Не передумаешь?
— Нет. Я бы ушел и без них. Не могу оставаться нейтральным.
— Разве мы нейтральны?
— Мне этого мало, пап.
Молчание. И затаенная грусть в голосе Стила:
— Мне будет трудно без тебя, мальчик.
— Останется Люк. И посели у нас Блума с Евой. Они так одиноки в лесу. Да и Люка привяжешь крепче. По-моему, она ему нравится.
— По-моему, она тебе нравилась.
— Давно, пап. Все это ушло вместе с детством.
— Рискуешь, Джемс.
— Без риска нет драки.
— А если без них?
— Это моя пятерка. Все уже согласовано.
— Им дадут другого.
— Я им нужнее. Они пропадут без меня. Ничего не знают, на каждом шагу могут споткнуться. Они как младенцы, пап. Ползунки.
Я услышал рядом тихий смешок. Должно быть, Зернов тогда же решил вернуть комплимент Джемсу.
А разговор не утихал.
— Не боишься провала?
— Будем осторожны. Мы не спешим.
— А если?
— Пострадает всего одна явка. А место работы и место жительства — это лодка, в которой поплывут они сами.
— Значит, отель «Омон»?
— Конечно. У Этьена в запасе всегда несколько комнат.
— Значит, уже двое: Фляш и Этьен.
— Фляш — это твоя инициатива.
— Я не думал тогда о твоем участии, мальчик.
— Какая разница? С Фляшем они могут даже не встретиться, а Этьен для них только владелец отеля. Я буду связан
— А если провал не по их вине?
— Моей или Этьена? Ты заговариваешься, пап. Все равно что заподозрить Модюи или Грима.
— Тес… без имен, сынок.
— Но мы одни.
— Все равно. Никогда и нигде не называй имен без крайней необходимости.
— Хорошо, отец.
— Может быть, пройдем в сад? Побродим вместе в последний раз.
В полоске света перед нами мелькнули две тени. Скрипнула входная дверь.
— Слыхал? — шепнул Зернов.
— Этьен и «Омон»?
— Он уже не портье.
— Растут люди.
— Какой ценой?
— А нам не все ли равно? Память же у него блокирована.
— Смотря какая память.
Не сказав больше ни слова, мы вернулись к себе. Легли — не хотелось будить ребят. А думали, вероятно, о том же: слишком уж знакомо приоткрывалась завеса будущего. Парижский отель «Омон», где розовые «облака» показали нам самую страшную из своих моделей — модель воспоминаний гестаповца Ланге и его агента Этьена. Мы, живые, прошли сквозь эту гофманиаду, искромсав и сломав ее. В реальной жизни Этьен повесился, здесь он преуспевает. Конечно, он не сохранил памяти своего земного предшественника, и встреча с ним нам ничем не грозит. А если? Не преднамеренна ли эта встреча, не подготовила ли ее чужая воля, как и все наше путешествие в никуда?
Мысль об этом не покидала меня до отъезда — мы расстались с «сердцем пустыни», когда еще не забрезжил рассвет. Я так и не сомкнул глаз, а потом двухчасовое лодочное путешествие вверх по реке, затем в плавнях, долгий пешеходный маршрут по лесу, где Джемс шел, как герой Фенимора Купера, не хрустнув веточкой, не сломав сучка и ни разу не запутавшись в подозрительно схожих тропках, пока мы наконец не вышли на просеку, где пролегала дорога, по которой циркулировали полицейские и омнибусы. Омнибус наш еще не подошел, а «быки» уже скрылись из виду, оставив на душе у каждого тревогу и отвращение.
— В Канаде тоже конная полиция на дорогах, — сказал Мартин.
— Не такая.
— Полиция везде полиция.
— Это фашистская, — убежденно произнес Толька. — Серые эсэсовцы.
Ни один из нас не видал живого эсэсовца, но каждый выражал свою тревогу по-своему.
— Может быть, действительно моделирован фашистский режим, — подумал вслух я.
Зернов не согласился.
— Не следует механически переносить привычные социальные категории, — сказал он. — Фашизм — это порождение определенных экономических условий и политической ситуации. А здесь, скорее всего, что-то вроде диктатуры гаитянского божка с его тонтон-макутами.
Тут только я вспомнил о присутствии Джемса — все о нем забыли, говорили по-английски по привычке для Мартина, не для него. А он, конечно, и половины не понял. Но стоило поглядеть на него в эти минуты: такое жадное внимание светилось в глазах его, такое пылкое желание понять, вобрать в себя все услышанное, стать как бы вровень с нами, что сразу исчезла и напускная его серьезность, и мальчишеская игра в «отца-командира». Он был удивительно красив, этот юноша, — не лицом, нет, а своей всем открытой душевной чистотой. Интересно, гордились ли «облака» таким цельным и чистым созданием и неужели не видели разницы между ним и полицейским, поучавшим меня послушливому смирению? Нужно ли было повторять мир, в котором существовали рядом и эта горилла в золотогалунном мундире, и Феб в ковбойке, может быть встретившиеся на Земле где-нибудь на уличной демонстрации?