Рай – это белый конь, который никогда не потеет
Шрифт:
Деньги, когда они у меня есть, нужны мне для того, чтобы сделать фильм самому. И, пожалуй, здесь я здорово страдаю. Не потому, что они не приносят успеха, так как «Yuppi du» и «Geppo folle» – фильмы, собравшие по пять миллиардов каждый в те времена, в 1974 и 1978, когда билет в кино стоил тысячу лир, а сегодня стоит пять тысяч, так что это как если бы оба мои фильма собрали сегодня по двадцать пять миллиардов. Дело в том, что когда я снимаю фильм, я не смотрю на расходы. Катастрофа в следующем: я делал фильм на полтора миллиарда и не имел даже половины половины. Тогда я должен был просить деньги, и мне говорили: «Я дам тебе двести пятьдесят миллионов, но через четыре месяца ты вернешь мне триста». Это меня убивало.
Но однажды на своем пути я наткнулся на некоего Гуидо Терруцци. Настолько фантастический и исключительный человек, что, когда его встречаешь, он производит впечатление не от мира сего. Сначала, встретив его, кажется, что его нет. Через три минуты, однако, замечаешь, что если кого и нет, так это тебя, а не его. Потому что он уже был здесь прежде, чем ты появился.
Однажды,
Так, Мемо и Алфредо представили дело следующим образом: Гуидо будет должен выложить деньги на фильм, потом, когда фильм выйдет, первые сборы пойдут ему, до тех пор, пока не сравняются с цифрой истраченного. После чего будущая прибыль будет делиться на три. То есть: тридцать три процента мне, потому что я главное действующее лицо, тридцать три процента ему, потому что он достал деньги, и последние тридцать три процента двоим «нищим», которым пришла в голову эта идея. Мемо и Алфредо знали Гуидо Терруцци уже двадцать лет, тогда как я познакомился с ним в тот вечер, но, несмотря на это, у меня было впечатление, что я знал его лучше. Я сразу понял, что их тридцать три процента продержатся недолго. В самом деле, на следующий день, когда мы собрались во второй раз, чтобы обсудить детали, Гуидо, который имел уже гораздо больший вес, чем накануне, сказал им, все так же мило, что вместо того, чтобы дать им тридцать три процента, он предпочел бы подарить каждому по небольшой квартирке, что, естественно, было намного меньше. Мемо и Алфредо не боялись споров, совсем наоборот. Мемо сказал ему, что они удовлетворились бы, если бы получили каждый по Ferrari, а Алфредо добавил, что одна машина на двоих это было бы слишком, им пришлось бы распилить ее напополам. Но им не досталось даже запасного колеса, не потому что Гуидо не хотел его дать, а потому что фильма не получилось, поскольку он стал менее важным, чем странная дружба, возникшая между нами. Говорю «странная», потому что наша дружба часто заканчивалась крупными обидами, которые мы наносили по очереди. Должен сказать, что Гуидо, по-моему, один из самых симпатичных людей, которых я когда-либо знал, и, наверное, один из самых оригинальных. Иногда мне случалось оказаться в стесненных обстоятельствах, и он, не колеблясь, помогал мне. Но однажды, в ходе работы над «Yuppi du» у меня возникли серьезные сложности с фильмом, и мне было нужно, чтобы кто-нибудь заплатил по моим векселям, выданным мне прокатом. Это было около трехсот миллионов учетными векселями, и я не знал, как выкрутиться, потому что никто не хотел их оплатить. Так как я недавно крупно пошутил над Гуидо, у меня не хватало мужества обратиться к нему. И я подумал послать не разведку Клаудиу. Ей он не мог отказать, тем более, что к ней он питал симпатию. Действительно, они встретились в баре: Клаудиа, Гуидо и Коррадо Пинтус, тогдашний администратор «Клана». «В целом думаю, что я могу это сделать, - сказал Гуидо, - Точный ответ я дам послезавтра. Но думаю, что это не проблема». На следующий день мне пришла телеграмма, в которой говорилось: «Дорогой друг, мне жаль, но я не могу тебе помочь». Это был минимум, которым он мог мне отплатить: шутка, которую сыграл с ним я, была намного крупнее, но в тот момент, даже понимая, я его ненавидел. И тогда и я послал ему телеграмму, которая была еще короче его. Я написал: «Спасибо!» Он вскоре ответил мне еще одной телеграммой: «Пожалуйста!» В ту минуту я понял, что не могу ненавидеть такого оригинала.
После того случая мы на некоторое время потеряли друг друга из вида. Я не звонил ему, он тоже. Дела продолжали ухудшаться. Задолженность по «Yuppi du» поднялась до миллиарда. Фильм был приостановлен. Я был должен всем: банкам, ростовщикам и друзьям.
Первый смертельный удар, никогда этого не забуду, мне нанес «Народный Банк». С детства я всегда ощущал себя частью народа, вот почему именно в этом банке, благодаря его названию, я решил открыть счет, который, кроме того, был у меня единственным. Приблизительно за два-три года цифра, которая была на моем счету, выросла от ста пятидесяти до двухсот тридцати-двухсот пятидесяти миллионов. Потом она опустилась до ста двадцати и снова достигла двухсот. Но вот, во время съемок фильма, счет начал убывать и даже не собирался подниматься. Остался на нуле. Тогда, видя, что он не поднимается, я решил опустить его еще на пять миллионов. То есть, впервые превысить остаток счета на пять миллионов. Я вызвал директора из Венеции и сказал ему: «Послушайте, мне не хватает пяти миллионов, чтобы заплатить труппе. Я же могу выписать чек, правда?» «Нет», - ответил он. «Почему?» - спросил я. «Потому что у Вас больше ничего нет, - закричал он – если выписать чек на пять миллионов, превысится остаток счета». «Но и Вы, - ответил ему я – превысили остаток, когда я принес Вам мои двести миллионов. Однако я доверился. Подумайте хорошо, и увидите, что по сравнению с Вами я смотрюсь намного бледнее». Но делать было нечего. В мгновение ока распространился слух, что я не заплатил труппе. Все испугались и набросились на меня как коршуны, кроме труппы, которая единственная верила мне до конца съемок. Однако, отсутствовала более деликатная фаза: монтаж и выпуск, что подразумевает также дубляж и музыку. Но без миллиарда что делать? Я был почти убежден, что Гуидо на этот раз мне поможет. За шутку теперь он мне отплатил. Но мне не хотелось унижаться.
В этот период много говорили о миллиардере Амброзио. Он был на первых страницах всех газет. И вот в одно прекрасное утро, перечитав их еще раз, я решился и пошел к нему. Я ожидал найти одного из тех хитрецов мрачного вида и не робкого десятка. А нашел ребенка. Вот впечатление, которое произвел на меня Амброзио. И до сих пор я никак не могу поверить, что он мог быть в чем-нибудь виноват. И если это так, то именно благодаря
Несмотря на все это, в мои сорок четыре года то, что больше всего мне нравится – это снимать фильм, монтировать его, писать историю, быть режиссером, сценаристом, быть автором, да, как это было с «Yuppi du», и играть тоже. Мне нравятся аппараты, прежде всего монтажный стол. Фильм – это такая вещь, которая возникает из ничего. Вещь, которая останется. Абсолютное творчество. Огромнейшая глыба, которая мне нравится. Однако когда я должен писать историю к своим фильмам, мне трудно. Трудно, потому что мне не хватает слов. И тогда я вспоминаю учителя Поцци и сожалею, что не учился.
Режиссер Иисус
У меня, кому так трудно писать, есть целый сундук, наполненный записями к фильму об Иисусе. Это кошмар – этот сундук, потому что я чувствую, что должен торопиться, потому что время проходит, а сыграть Иисуса хочу я. Это звучит как вызов, но есть причина, по которой это не так. Потому что в тот день, когда я буду снимать об Иисусе, режиссером будет Он. Поэтому я не боюсь. Я сделаю вид, что я режиссер, что я актер, но на самом деле это Он, кто будет говорить: «Сделай так, установи камеру здесь, включи этот софит, здесь ты должен быть грустным, потому что Петр меня предает». Мой Иисус будет Иисусом того времени, отражая вплоть до мелочей ту эпоху, когда он жил, и атмосферу, которая тогда была. Изменится только одна вещь, которую я считаю очень важной, и о которой никто до сих пор не подумал: характер Иисуса. Потому что он был пресимпатичнейший, а его всегда делают Иисусом-одиночкой, немного букой, который не волнуется даже тогда, когда его распинают. «Потому что ведь Он Иисус, Он Бог, пожалуй, он и боли-то не чувствовал», - думают люди. Однако тот Иисус, каким вижу Его я, должен быть веселым. Потому что тот, кто есть Иисус не может не быть веселым: такой себе Иисус-балагур, который играет, который соревнуется со своими друзьями. И когда Его распинают, он чувствует тяжесть тех гвоздей, входящих в Его руки, и передает именно это ощущение людям. Тогда люди, мне кажется, заплачут по Иисусу. Но они должны плакать не по Иисусу-Богу, а по Иисусу-Иисусу, и еще они должны вспомнить, что Он Иисус потому, что Он выстрадал все то, что выстрадал. Что только Иисус мог так страдать, несмотря на все свое могущество, на то, что он мог горы двигать. И тогда станет ясно еще больше, что Иисус – это Он, и никто другой.
Я буду его снимать левой рукой, фильм об Иисусе, фильм, который потребовал бы три года работы и стоил бы двадцать пять-тридцать миллиардов. Ни копейкой меньше. Поэтому я отдаю себе отчет, какая это была бы ответственность, прямо огромнейшая, но я говорю «левой рукой», потому что я ясно представляю Его. Вот почему я говорю, что режиссером буду не я, а Он.
Другая щека
Нужно иметь с десяток жизней, чтобы хорошенько понять шесть тысяч миллиардов фраз, сказанных Иисусом, чтобы правильно истолковать все то, что написано в Евангелии. Оно, Евангелие, кажется маленьким, но оно большое. Взять хотя бы одну-единственную фразу, сказанную Иисусом, с которой начинается вся история мира. Когда Иисус говорит: «Ударившему тебя подставь другую щеку», он вовсе не хочет сказать, что кто-то должен получить вторую пощечину, потому что иначе разозлился бы даже Он сам, Иисус. Но этой фразой Иисус высказывает мысль намного более тонкую, чем Конфуций, сказавший: «Если кто-нибудь делает тебе зло, не протестуй, но жди на пороге своего дома его похорон». Это не посыл любви, как у Иисуса, это посыл мести. И потому Иисус делает первую поправку великого пророка. И отсюда начинается все. Самым простым было бы, если бы все старались подражать Иисусу, потому что Он – основа благополучия. А благополучие – это любовь.
Чтобы поблагодарить
С Ним у меня получилось как с музыкальностью. Сначала я не пел, ничего такого, даже «ла-ла-ла». Насвистывал иногда, но что-то бессмысленное. В то время как мама, папа, брат, две мои сестры - пели все. Мои дяди и тети пели и играли. Я же казался среди них немым, и глухим к тому же. Потом я услышал пластинку с роком, и это меня травмировало. Я почувствовал, что, во что бы то ни стало, должен петь эту музыку, потому что она была внутри меня, очевидно. Была, но я ее не знал. Кто-то должен был открыть ее и выпустить наружу. То же самое случилось и с Ним.
Я был счастлив, потому что стал известным в кратчайшее время. Дважды в жизни мне случалось почувствовать эту радость, осознать счастье, которое меня пронизывало. Один раз это случилось во дворе, в четыре года, а другое в этот раз. И я подумал: «Черт побери, теперь я знаменит, все, что я делаю, мне нравится, я зарабатываю кучу денег, становлюсь богатым, нравлюсь девушкам, у меня есть невеста… встречаю Клаудиу и влюбляюсь за одну ночь, не верю в свой диск, и именно он становится самым успешным. В общем, у меня все настолько хорошо, что я чувствую необходимость поблагодарить кого-нибудь за это. Но кого? Не Бога же?»