Райские птицы из прошлого века
Шрифт:
Конечно, на самом деле не существовало никакого чудища. Но разве это имело значение?
Те наши игры меняли меня, как меняли и сам дом, превращая его то в греческий лабиринт, где роль Минотавра отводилась бычьему черепу с огромными рогами, то в римскую виллу, то – куда чаще – в вымышленную страну свободных людей.
Теперь я могу сказать, что уже тогда, запутавшийся в сетях Эстер Гордон, ее сын жаждал свободы, но не умел узнать этого желания, а потому воплощал его в своих фантазиях. Что же до меня, то я был и врагом, и другом, и верным спутником, и тем зеркалом, которое
Так длилось до самых осенних дождей.
А говоря по правде, я крепко не любил зиму, поскольку холод надежно запирал меня в доме. Что же касается Бобби, то Эстер Гордон, смотревшая на летние вылазки сына сквозь пальцы, к осени превращалась в существо нетерпимое, требовавшее, чтобы драгоценный сын ее все время пребывал в пределах ее досягаемости. Я не сомневался, что с первыми заморозками Бобби окажется под замком.
Волновала ли меня разлука?
О да! Конечно же, в то время я не отдавал отчета в истинных причинах подобного волнения, но просто потерял способность спать. А днями ходил обессиленный, раздавленный, похожий на одну из многих осенних мух, которых на чердаке собиралось изрядно. За зиму они дохли, и по весне я выметал целые горы скукоженных мушиных тел.
Благодаря фантазии Бобби мухи переставали быть просто мухами, обретая свойства сверхъестественные и изощренный злой разум, который я, вернее, мы вместе, неизменно побеждали.
Но разве продлилась бы фантазия без Бобби?
Та, что стоит за моей спиной, поджидая момента, когда же я сдамся и признаю себя мертвецом, шепчет, будто бы я – струсил. Это неправда! Я никогда ничего не боялся.
Кроме одиночества.
А та зима началась рано. Однажды ночью пошел снег, что было удивительно для наших мест. И шел он до утра, а потом от утра до самого вечера. Вскоре дом замело до самых окон. Стало темно. Сыро. Тоскливо. Я бродил по дому, гадая, чем занимается Бобби.
Помогает матери растапливать камин? Читает Библию? Или рождественские истории, которые печатают в газете? Сидит за столом, прямо как положено сидеть хорошим мальчикам? Пишет? Выводит букву за буквой, стараясь, чтобы буквы эти были аккуратными. Я представлял себе эти буквы кирпичами, из которых Бобби строит дом по чужим чертежам. Тогда впервые я подумал, что он вполне способен сам стать архитектором…
Той зимой я все же совершил побег из своей тюрьмы. Господь знает, чего мне стоило пробиться сквозь лес, в котором не было ничего сказочного, но лишь реальные холод и сумрак. Я добрался до города и увидел, что сугробы здесь грязны, покрыты коркой угольной пыли, что первозданная белизна испорчена отпечатками ног, колес и лап, желтыми каплями мочи и выплавленными пятнами помоев.
Но увидел я также, что здесь зима не причиняет людям таких уж неудобств. Трубы дымили, по улицам все так же ходили женщины и мужчины, бегали дети, сбивались в стаи и устраивали игрища. Я видел снежную крепость и храбрых защитников ее и не менее храбрых нападавших, чье упрямство сделало бы честь воинам Атиллы. Видел я и горку, устроенную на насыпи железной дороги, с которой катились, подложив под зад холщовые сумки, а то и просто на брюках.
Здесь кипело веселье. Но мог ли я стать частью его?
Я попробовал.
Стоило ли говорить, что меня не приняли? Хуже того, Сэмми, мой
– Бей его!
И в меня полетели жесткие комья снега. Они ударяли в голову и в плечи, пребольно, как если бы были сделаны из дерева или камня. Сэмми кидал, свистел, хохотал, радуясь случаю и тому, что теперь-то он отомстит за давнее свое поражение. Другие просто веселились.
Они оттеснили меня к горке и спихнули вниз. Я покатился, прокладывая новую дорожку в грязном неезженном снегу. Уже очутившись у подножья, увидел поезд, огромный, неповоротливый. Он медленно полз по рельсам, наполняя окрестности грохотом. Трубы его исторгали дым, а черные бока, казалось, ходили ходуном. За поездом тянулись вагоны, и было их как-то очень уж много. Достаточно, чтобы я успел не только подняться, отряхнуться, но и взобраться на гору.
Я не боялся этого стального зверя и подошел к нему столь близко, что при желании сумел бы прикоснуться к вагону. Я глядел, как мелькают окна и люди, спрятавшиеся в деревянных коробках вагонов. Я дышал разогретым воздухом. Я ждал того мига, когда сумею отомстить.
И стоило последнему вагону уступить мне путь, как я бросился через рельсы и вцепился в глотку первому, кто попался на моем пути. Опрокинув его на снег – мы покатились вместе, но уже в другую сторону – я пытался ударить, хотя бил и неумело. Но бил.
До крови. До собственной злой пустоты.
До того, чтобы все вокруг увидели, поняли – нельзя меня трогать!
Нельзя!
– Стой, Мэтт! Стой!
Этот крик заставил разжать руки. Я, как и в прошлый раз, сидел верхом на Сэмми, а его лицо было красно от крови. Она ручьями лилась из разбитого носа, из рассеченной брови и размолотых губ. Сэмми дышал, и на крови проступали пузыри.
– Мэтт, слезь с него! – Бобби оказался рядом со мной и требовательно толкнул в плечо.
Я подумал, что мог бы и его ударить. Его легко бить, потому как он хилый и драться не умеет, чтобы по-настоящему. А потом подумал, что и сам я не умею драться, ведь до столкновения с Сэмми моя жизнь проходила мирно.
– Вставай! Пойдем! – Бобби тормошил меня, тянул прочь от заброшенной крепости, в чадные переулки, в тень, где бы я мог спрятаться от людей, которым бы вздумалось искать меня.
Я шел. Молчал.
– Зачем ты опять дерешься? – наконец Бобби остановился. – Почему ты всегда дерешься?
– А ты почему не дерешься?
Я огляделся. Мы находились в каком-то дворе, где уместилась пустая будка, пяток бочонков и старая тачка с проломанным днищем.
– Ну… я не умею, – Бобби протянул мне свой платок, а когда я не взял, сам стал вытирать мне лицо. Тогда я увидел, что на платке остается изрядно крови. Но я не помнил, чтобы Сэмми меня бил.
Я пощупал переносицу, и она хрустнула. Нос мой оказался сломан, губы вздулись, а левый глаз сдавливали распухшие веки. Но боли я не ощущал. Вернув платок Бобби – его матушка немало удивится, увидев кровь на нем, – я зачерпнул горсть снега и приложил к лицу. Холод – вот лучшее из лекарств.
Бобби следил за моими манипуляциями, не делая больше попыток помочь.
– Я не думал, что ты придешь, – сказал он. – Я хотел тебя навестить… честно хотел. Но… но там замело все. Я в жизни не видел столько снега! И я подумал, что не найду дорогу.