Райские птицы из прошлого века

Лесина Екатерина

– Завтра. В полдень. Если, конечно, это не нарушит твоих планов.

И я сказал, что у меня нет планов.

Той ночью я почти не спал, охваченный странным волнением, которое объяснял себе беспокойством за Роберта. В редкие моменты, когда сознание мое все же покидало тело, я возвращался в пустыню. Я шел по ней, и следы таяли на песке, а цель – какая, я так и не сумел вспомнить по пробуждении – оставалась у горизонта. Потом она и вовсе исчезла.

Проснулся я под рокот голубиной стаи. Птицы заполонили двор. Сверху казалось, что его накрыло

живым сизо-бело-бурым покрывалом. Оно шевелилось, но всегда оставалось плотным, неразрывным. И даже когда я вышел, голуби не спешили взлетать. Птицы повернулись ко мне, уставились красными бусинами глаз. И я ощутил себя тем самым человеком из Огайо, которого сожрала стая.

– Кыш! – крикнул я, и голуби поднялись-таки в воздух. Их крылья били меня по лицу, по плечам, по рукам. Коготки рассекали кожу, оставляя глубокие раны, и я пятился к двери, готовый спасаться бегством…

На встречу я опоздал. Признаться, у меня появилась мысль вовсе не пойти, оставить все на откуп судьбы, но молчание дома и бледное, встревоженное лицо моей Эстер гнали меня навстречу грядущему.

Кафе, в котором Роберт и Новалин ждали меня, стояло на углу. Несмотря на обилие красок, смешанных порой в чудовищных сочетаниях, оно было невыразительно и походило на все американские кафе сразу. Внутри витали запахи кофе, табачного дыма и свежих яблочных пирогов. Заметив меня, Роберт вскочил и замахал руками, точно сомневался, найду ли я его среди всех этих людей. Волноваться ему не стоило: вряд ли он при всем желании сумел бы затеряться. Но тогда и вправду я глядел не на него – на Новалин.

Но-ва-лин.

Три слога. Темный волос. Округлое лицо, несколько пухлое, на мой взгляд. Прическа ей не идет, как и этот мягкий подбородок с ямочкой. Когда Новалин улыбается, то ямочки проступают и на щеках. Но я не верю ее улыбке.

И, преодолевая себя, внезапную сухость во рту, неловкость, я говорю:

– Доброго дня. Простите за опоздание.

Она прощает, легко и с улыбкой, и предлагает мне присесть. Я падаю на стул. Принимаю кофе. Диктую заказ. Мы разговариваем, оживленно, может показаться, что по-дружески, но это – иллюзия.

– Рада была с вами встретиться, – говорит она на прощанье. – Вы кажетесь мне знакомым. Скажите, мы с вами нигде не встречались?

– Нет, – довольно резко отвечаю я.

– Странно. Я готова была поклясться, что мы встречались.

Ее палец касается губ, скользит по нижней, пухленькой. Останавливается в уголке рта, пряча улыбку.

– Или вы просто похожи на одного моего знакомого?

Роберт пыхтит. Он ревнив и нетерпелив и уже сожалеет, что свел нас вместе. Домой я вернулся лишь к вечеру. И моя Эстер ждала меня с горячим ужином.

– Ты уже вернулся? – произнесла она фразу, которую произносила день ото дня все тем же ласковым тоном, не изменявшимся ни на йоту. И добавила: – Мой руки.

Потом она сидела и смотрела, как я ем. Неподвижная, белолицая, она походила на один из тех чересчур уж красивых манекенов, которыми полны витрины.

– Она похожа на тебя! – Я не выдержал и закричал, обвиняя ее.

– Кто, милый?

– Новалин!

– Она? Милый, поверь, в этой девушке нет ничего от

меня. Она совершенно лишена вкуса, дурно воспитана и груба. – Эстер перечисляла недостатки суженой Роберта с нарочитым равнодушием, но в темных глазах ее гремела гроза.

– Конечно, она привлекательна, но… есть ведь иные, куда более миловидные девицы.

– Я – не Роберт.

– Что ты такое говоришь, милый? Ты заболел? – она поднялась и подошла ко мне.

– Ты же знаешь, что я – не Роберт!

– А кто же тогда?

Не знаю. Не помню. Мальчишка, пожелавший украсть чужую жизнь и чужую мать. Вымышленный персонаж по некоему странному стечению обстоятельств обретший жизнь. Или же Роберт Говард, придумавший себе призрачного приятеля и теперь пользующийся его маской.

– Ты – это ты, – сказала Эстер, касаясь моих волос. – И эта девица – тебе не пара.

Ночью, очередной бессонной ночью, которых, как я понимаю теперь, в моей жизни набралось слишком много, я сидел на подоконнике, курил и воскрешал в памяти лицо Новалин.

Я рисовал его на холсте воображения, придирчиво выверяя каждую черту с памятью.

Брови. Нос. Губы. Глаза. Черные дыры, два ствола, два чертовых револьверных ствола, которые глядят в самое сердце. Я уже видел подобные глаза и слышал этот голос. Я ничего не забыл, пусть бы и желал потерять память.

Я узнал ее в этом обличье.

Но что меняло мое знание? Ничего.

На следующий день я попытался увидеться с Робертом, еще не зная, стоит ли рассказывать ему историю моих приключений, о которых он спрашивал редко, предпочитая выдумывать собственные. Однако встреча не состоялась: Роберт был занят.

Как и на следующий день.

И все дни этого месяца… двух месяцев… трех…

Я приходил к его дому, как к храму, и смиренно ждал приглашения. Я видел, как сбегает из дому вечноголодный издерганный отец Роберта, спеша найти приют и мир в жилищах своих пациентов, и как бродит, подобна призраку, Эстер. Я высматривал знакомую фигуру, умоляя провидение позволить мне остановить грядущую катастрофу.

День ото дня становилось тяжелее.

Я терял силы. Это стояние у черты изматывало меня сильнее, чем переходы по раскаленной пустыне, чем африканские джунгли, полные ядовитых миазмов, чем шторма и штили. Уж не знаю, почему я позволял так поступать с собой и почему не попытался прорваться силой, если не к нему, то хотя бы к Новалин. Я же знал, что в случившемся виновата лишь она.

Та, что стережет меня, говорит, что Роберт был счастлив и потому не нуждался во мне.

Верить ей? Не знаю.

Однажды я все-таки столкнулся с Новалин. Случилось это почти спустя полгода после той знаковой встречи. Она выходила из магазина готового платья с пакетом в руках. Я же просто шел по улице.

– Здравствуйте! – сказал я ей, заступая дорогу. – Как ваши дела? Вы помните меня?

– Прекрати, – серьезно ответила Новалин. – Уже не смешно. Эти твои шутки утомили меня. И кажется, мы обо всем уже поговорили.

– Интересно, о чем?

Она развернулась и зашагала прочь, заставляя меня бежать следом, словно собачонку. И я побежал, поскольку не мог позволить себе быть гордым.