Раз став героем
Шрифт:
За мгновением облегчения последовала ярость. Ей лгали, сказали, что она ошибается... что все перепуталось из-за лихорадки... А была ли вообще лихорадка? Исмэй подняла медицинские записи еще до того, как внутренний голос подсказал, что вряд ли найдет в них что-нибудь полезное. Записи наверняка подделали. Откуда ей было знать? Кому она хочет доказать?
В данный момент всем. Ей хотелось вытащить правду из отца, из дяди, даже из папы Стефана. Ей хотелось схватить их за шеи, заставить увидеть то, что видела она, почувствовать, что чувствовала она,
Но они уже знали. Изнеможение сменило возбуждение, а потом тело сотрясла дорожь. Исмэй почувствовала знакомую вялость в душе, заставившую ее остановиться и отступить. Они знали и все-таки лгали ей.
Она могла скрыть, что все узнала, и позволить им думать, что их ложь в безопасности. Могла снова убежать и позволить им списать это на сложность ее характера.
Или она могла бросить правду им в лицо.
Исмэй снова посмотрела в зеркало. Такой она станет, когда доживет до адмиральского чина, как тетя Хэрис Серрано. Неуверенность в себе, подозрительность, робость, которые заставляли ее отказываться от самой себя, сгорели за последний час. Она еще не чувствовала того, что увидела в отражении зеркала, но верила горящим глазам.
Ждет ли отец еще в оранжерее? Сколько прошло времени? Исмэй удивилась, взглянув на часы и увидев, что пробыла наверху всего полчаса. Она направилась в оранжерею, полностью очнувшись от тумана. Исмэй показалось, что впервые спускается вниз по этой лестнице, потому что раньше не замечала, как слегка прогнута шестая снизу перекладина, что по краю ковровой дорожки отсутствует гвоздик, а на перилах отколот кусочек. Предметы, запахи, звуки.
Отец и Бертоль стояли над лотком с высаженными растениями, а рядом с ними один из садовников. Исмэй смотрела вокруг новым незамутненным взглядом, замечая мельчайшие детали: резные огненно-оранжевые и солнечно-желтые лепестки, кружевные листья, испачканные в земле ногти садовника, красная шея дяди, линии на загоревшем лице отца, оставшиеся белыми, потому что он всегда прищуривался, находясь на солнце, нитка на манжете Бертоля.
Шарканьем по кафельному полу Исмэй дала знать о своем присутствии. Отец поднял глаза.
– Исмэйя... иди посмотри на новые гибриды. Думаю, они будут отлично смотреться в урнах фасада. Надеюсь, старый Себастьян не утомил тебя.
– Нет, - ответила Исмэй.
– Наоборот, наш разговор был довольно занимателен.
Голос ее звучал совершенно спокойно и твердо, так ей по крайней мере казалось. Но отец вздрогнул.
– Что-то случилось, Исмэй?
– Мне надо с тобой поговорить, отец. Может в кабинете?
– Что-то серьезное?
– спросил он, не двигаясь с места.
Ярость захлестнула Исмэй.
– Если честь семьи для тебя достаточно серьезное дело.
Руки садовника дрогнули, и растения заколыхались, потом он что-то пробормотал. Отец кивнул, и садовник, забрав коробку с горшками, исчез за задней дверью оранжереи.
– Хочешь, чтобы я тоже ушел?
– спросил дядя, как будто был
– Пожалуйста, - ответила Исмэй, пробуя на вкус свою власть.
Бертоль удивленно отступил, переведя взгляд на брата, потом снова на племянницу.
– Исмэй, что...?
– Ты скоро узнаешь, - оборвала его девушка.
– Но сейчас я бы хотела поговорить с отцом наедине.
Бертоль покраснел и вышел, едва ни хлопнув дверью.
– Ну, Исмэйя? Не за чем было грубить.
Но в этом знакомом с детства голосе больше не было прежней силы, Исмэй даже услышала страх. Контраст между загорелой кожей и белыми линиями на его лице почти стерся. Если бы он был конем, то уши его сейчас прижались бы, а хвост нервно подрагивал бы. Должно быть он уже понял. А понял ли, спрашивала себя Исмэй.
Она подошла к нему, проведя рукой по сердцевидным листьям пальмовых ветвей и чувствуя, как они щекочут кожу.
– Я говорила с Себом Короном... или вернее он говорил... Это было очень интересно.
– О?
– отец держался бессовестно спокойно.
– Ты лгал мне... Ты сказал, что это был сон, что ничего не произошло...
На мгновение ей показалось, что он снова притворится, будто не понимает, но щеки его вспыхнули и снова побледнели.
– Мы сделали это ради тебя, Исмэйя.
Это то, что она ожидала услышать.
– Нет. Не ради меня. Возможно ради семьи, но не ради меня.
Ее голос не дрожал, что было немного удивительно. Она решила продолжать, даже если перехватит в горле, даже если расплачется перед отцом, чего не делала уже много лет. Почему он не должен видеть ее слез?
– Возможно и так, признаю, - отец смотрел на нее из-под густых седых бровей.
– Ради других... Достаточно того, что уже один ребенок пострадал от этой неприятности...
– Неприятности? Ты называешь это неприятностью?
Тело Исмэй заныло при воспоминании о боли... особой боли. Она пыталась кричать, пыталась вырваться, даже кусалась. Взрослые, сильные, закаленные войной руки легко прижали ее к земле и ударили.
– Нет, не вред, а неуверенность в том, что произошло... Ты не могла сказать нам, кто это был, Исмэйя. Ты даже не видела его. И нам сказали, что ты забудешь...
Губы ее дернулись. По выражению лица отца она поняла, что было написано на ее собственном.
– Я его видела. Не знаю его имени, но помню лицо.
– В то время ты не могла дать точное описание, - покачал головой отец.
– Ты была измучена и перепугана... вряд ли ты могла разглядеть его как следует. Теперь ты взрослая, уже побывала в битве и знаешь, как все может перемешаться в неразберихе...
Он сомневался. Он осмеливался сомневаться в ней даже сейчас. Серия ярких образов того, что происходило на Презрении, пронеслась в голове Исмэй. Неразбериха? Возможно, что касается информации, предоставленной суду, но она ясно видела лица тех, кого убила, и тех, кто пытался убить ее, и они навсегда останутся с ней.