Раз в год в Скиролавках
Шрифт:
— Хорошая была работа, — констатировал доктор. — Тюрьма вас всех ждала за убийство Кручека. А так справедливость восторжествовала.
— Добавлю ей дома, — погрозил Ярош кулаком вслед уходящей жене.
— Конечно, — поддакнул доктор. — Кручек у меня в салоне сидит и делает под себя со страху. Я взял у него выкуп на литр водки, чтобы все это так насухо ему не прошло. Вот вам за беспокойство.
Вынул доктор из кошелька три купюры и подал Ярошу.
— Удирал и наложил в штаны. Я сам видел, — обрадовался Стасяк.
— Жалко было бы садиться
— Сидеть из-за такого вонючки? — Ярош удивился, что ему вообще пришло в голову гнаться за Кручеком по лесу с ножом. Зентек повторял задумчиво:
— Наделал под себя у доктора, вот это да…
Ярошу жгли руку банкноты, которые он получил от доктора. Он мял их в кулаке и все более значительно поглядывал на Зентека и Стасяка.
— Сейчас Смугонева магазин закроет, она бумажку повесила, что едет в Барты, — напомнил он остальным.
Они вежливо поклонились доктору, подняли с земли топоры и тесак, а Ярош вытащил из штакетника свой нож. Все поспешно двинулись в сторону села, потому что в самом деле уже было поздно, а Смугонева сегодня закрывала магазин пораньше.
Доктор вернулся в салон, выслушал от Макуховой едкое замечание, что обед остыл, а разогретый будет не таким вкусным. Кручек сидел на стуле, подтянул штанины и рассматривал кровавые следы собачьих клыков. Тогда доктор проводил его в свой кабинет, обработал раны и посоветовал вернуться домой полями. Тем временем Ярош и его приятели успели в магазин до закрытия и с большим удовольствием купили литр водки. Они сочли, что таким образом дело закончилось с честью. А поскольку на лавочке перед магазином, как всегда, сидели Антек Пасемко, плотник Севрук, старый Крыщак и молодой Галембка, то охотно и с мельчайшими подробностями, угощая друг друга водкой, они рассказали, как заработали этот литр.
— Обложили мы его в молодняке, как зайца, — разглагольствовал Павел Ярош. — Даже не успел поговорить с Люциной, а мы уже выскочили из укрытия. Удирал и навалил в штаны со страху. — Яйца мы ему хотели вырезать, — хвалился Стасяк.
— Ага. Вот этим ножом. — Ярош размахивал рукой, и острие ножа поблескивало на солнце.
— Мы хотели его поймать, повалить на землю и кастрировать, как жеребца, — радовался Стасяк. — Чтобы больше не портил наших баб. Только доктор нас удержал, отвлек разговорами и взял для нас у Кручека на литр водки.
— Причиталось нам за эту беготню, — поддакивал Зентек. Понравилось это дело плотнику Севруку, хоть он и не представлял себе, как он, в своих тряпичных башмаках, мог бы гнаться за кем-то по молоднякам. Меньше это понравилось молодому Галембке, потому что он любил заглянуть к чужим женщинам, и мысль о вырезании ядер за прелюбодеяние его пугала. Старый Крыщак искренне сказал:
— Правильно вы поступили с Люциной. Не пошла бы она в молодняк, если бы не хотела. Кручек ни в чем не виноват.
— Но яйца такому неплохо бы вырезать, — повторял, радуясь этой мысли, Стасяк.
Антек Пасемко весь позеленел. Он, возможно, был более впечатлительным, чем другие,
— Я возвращаюсь на Побережье. Там снова буду работать, — заявил он ни с того ни с сего.
Удивился молодой Галембка, который боялся всякой работы. — То ли тебе у нас плохо? Мать тебя даром кормит, ничего дома не делаешь, а там работать велят.
— Не хочу тут жить. Это мерзкая деревушка, — ответил он решительно. Два дня спустя доктор Неглович утром ехал в поликлинику в Трумейки и на остановке возле магазина заметил Люцину Ярош с большой, как сундук, картонной коробкой, в которой она собиралась везти свой телевизор в ремонт. Одновременно с машиной доктора к остановке подъехал и автобус, но Ярошова подумала, что на «газике» доктора она даром и гораздо быстрее доедет до Трумеек. Она остановила Негловича и спросила его, не может ли он ее подвезти.
Неглович на глазах у людей вышел из своего «газика» и сказал громко, чтобы все слышали:
— Женщина в наше время может делать со своей задницей все, что ей нравится. Но, кроме задницы, у женщины должна быть и честь.
Сказав это, он сел в машину и уехал в Трумейки без Ярошовой и ее поломанного телевизора.
Услышал слова доктора водитель автобуса и, заинтересовавшись, начал выспрашивать у людей, почему это доктор так отчитал женщину с телевизором. Тут же нашлись такие, которые сообщили ему, что у Ярошовой был любовник, а когда он ей надоел, она рассказала о нем мужу и его товарищам и заманила его в ловушку.
Когда пришла пора отъезжать в Трумейки и люди расселись в автобусе, Ярошова тоже начала тащить в него коробку со сломанным телевизором. И тогда водитель сказал ей:
— Есть инструкция сверху, что телевизоры нельзя возить, потому что не раз бывало, что кинескоп вдруг взрывался и ранил людей.
Он закрыл перед Ярошовой двери автобуса и двинулся в путь, а она стояла с коробкой на остановке до обеда. Наконец ее подобрал какой-то нездешний водитель грузовика. И никому не было ее жалко, хоть она так долго стояла на своих кривых ногах, ведь правильно было сказано: женщина, кроме задницы, должна иметь и честь.
В тот же самый день, только на другом автобусе и в другом направлении, то есть в Барты, уехал Антони Пасемко, чтобы снова начать работать на Побережье.
Дома у него было что поесть, и не надо было тяжко трудиться, но он не хотел жить в такой мерзкой деревушке, как Скиролавки.
О том, что даже немолодая женщина может устроить свою жизнь
— Вы знаете, доктор, что люди говорят о панне Брыгиде и ее ребенке? — тараторила пани Хеня, медсестра, когда доктор закончил прием пациентов в поликлинике в Трумейках и в связи с тем, что уходил в отпуск, немного задержался, чтобы привести в порядок свои документы. Пани Хеня тоже прибиралась в шкафчике с лекарствами и тараторила, как это делают женщины: